Как ко мне сватался Ветер

— Я туточки, почитай, усю жизнь провела. Твоейной согодкой была, когда в горах очутилася. Лайко тада ужо работал у господина Ветра. Ну и я осталася. А потом… — она мечтательно улыбнулась, вспоминая что-то приятное. — Потом Полох родился.

— Но вы же могли пойти в город! Могли жизнь прожить, семью завести…

— А у мене и была семья. Как и у всех: може не всегда ладили, но всё ж вместе. Полох опять же… Как внучок мне. Ты потерпи маленько, горюшко. Наладится усё, успокоится. И серденько перестанет заходиться.

Я погладила старушку по лбу, заодно проверяя нет ли жара.

— Верно говорите, — грустно улыбнулась я. — Всё наладится. Спасибо, баба Рея. За всё спасибо.

Я вышла от неё на редкость спокойной. Страх растворился, спрятался под кровать мудрой горничной. Я знала, что делать.

Ноги сами несли меня. Сквозные комнаты, высокие двери, тяжёлые занавески, из которых я едва-едва успела выбить пыль. И страшная комната с портретами, как нарыв на теле дома. Я вошла.

Портреты висели на прежних местах, даже столик, что я обернула месяц назад, никто не поднял: сюда вовсе не заходили. На месте висел и портрет женщины с тёмными глазами, будто бы подведёнными угольком, — покойная мать Полоха.

Шаги гулко далеко разносились в тишине. Я подошла ближе, привстала на цыпочки и коснулась кончиками пальцев рамы. Некий печальный художник навеки заключил её в эту клетку. Искусная резьба, сияющие золотые вензеля по углам. Красивая клетка. Но всё ещё клетка.

— Что мне делать? Что мне делать?

Я вытерла слёзы рукавом, не заботясь о том, как выгляжу. Рея прижилась здесь. Обороняла особняк из последних сил, не отдавала врагу. Она звала это место домом. Сумею ли и я назвать его так же… когда-нибудь? Быть может, через полвека, когда у сына господина Ветра родится свой сын, я буду нянчить его, как старая горничная нянчила Полоха. Быть может, мой портрет окажется в этой комнате, навеки запечатлев юную глупую птичку, застрявшую на пике горы с подрезанными крыльями.

Портрет молчал. Женщина с тёмными глазами уже сделала свой выбор давным-давно. Её не удержал ни богатый дом, ни маленький сын. Птичка всё-таки упорхнула из ловушки. И пусть она так и не научилась летать, но в краткий миг падения с вершины она была свободной.

А на что ради свободы готова я?

Решилась! С самого начала я знала, что это случится. По моей воле или против неё, со щемящей нежностью или болезненным отчаянием. Я знала это, когда надевала расшитый алым свадебный наряд.

— Спасибо, — поблагодарила я женщину и быстро, пока не передумала, направилась в свою спальню.

Закусила губу, чтобы высушить слёзы. Я сильная, я справлюсь. Я сделаю всё с достоинством. Но почему-то руки дрожали, когда я стаскивала рубашку, подаренную мне детьми гор. Грубая ткань затрещала у самого ворота, нитки разошлись, когда я освобождалась от одежды, нарочно грубее, чем могла бы. Хотелось боли — она отрезвила бы.

Одежда упала к ногам, и я пнула комок тряпок под кушетку. Он мог бы понадобиться мне позже, когда заполучу желанную свободу, но всё, что будет, после, казалось сном, фантазией. Сбудется ли?

Я притащила с кухни горячей воды и обмылась. Наплескала на пол, ну да и пусть. Имеет ли это значение? Тщательно расчесалась и, подумав, не стала забирать волосы, так и оставила лежать на обнажённых плечах. Достала из сундука сорочку: нежнейшая ткань, тончайшая, не скрывающая тела, окутанного ею. Возмутительно! Бесстыдно! То, что мне и нужно.

Выйти из покоев так я не сумела. Ну как попадётся по дороге кто из слуг? А может я попросту хотела обманывать себя подольше и сделать вид, что не знаю, для чего всё это. Я накинула сверху струящийся халат, зелёный, напоминающий о счастливой ночи, когда я увидела в Полохе Хмеля. Боги, неужели Зелёная ночь случилась со мной так недавно? Казалось, минула вечность…

Сегодня, грея постель господина, рассматривая балдахин его кровати, я буду думать о нём. Не о чудовище, устроившем бойню, а о Хмеле. А может, да простят меня боги Предгорья, и не буду вовсе. Буду смотреть в тёмные насмешливые глаза, позволю себе сгореть в их пламени, а потом вновь ожить. И так раз за разом, снова и снова, пока жар метки не разольётся до кончиков пальцев и не взорвётся — освобождением. А может всё будет совсем иначе, не так, как рассказывала мне мать. Может будет больно и страшно, может он унизит и обидит меня, выгонит, получив желаемое.

Есть ли разница теперь, когда решение принято?

Я прошла по коридору, вслушиваясь в шуршание одежды. Босая и простоволосая. Готовая.

Хотела постучаться, но, по здешней привычке, не стала. Лишь тихонько отворила дверь.

Полох сидел за столом, уронив голову на перекрещенные руки. Он не шелохнулся, когда петли скрипнули — не осталось сил.

— Уйди, — пробормотал жених.

Стоило, наверное. Но я ослушалась. Потому ли, что твёрдо намерена была довершить начатое, или потому, что плечи его осунулись, как под весом большого несчастья, и хотелось коснуться их, утешить?