Как мы читаем. Заметки, записки, посты о современной литературе

Через месяц вдруг спросила маму:
«Что это за мальчик сидит на холодильнике?
Видишь, смеется, хорошенький такой, светловолосый.
Смотри, смотри же – спрыгнул, побежал куда-то,
куда побежал?»
Назавтра увидела деда, молодого, веселого,
наконец впервые через семнадцать лет после его смерти:
«Что за рубашка на тебе, Афанасий?
Я у тебя что-то не помню такой, я тебе такую не покупала».
Через пару дней напротив за столом
сидела ее мачеха. Бабушка толкала мою мать в бок локтем:
«Оль, ничего не пойму – что она молчит и улыбается, и молчит,
молчит и улыбается. Матрена, да что с тобой?»

Как мы все хорошо помним, семнадцатилетний герой повести, находящийся в клинике, вспоминает ту «сумасшедшую историю, которая случилась с ним прошлым Рождеством». Книга была запрещена во многих американских школах: слишком много ругани, слишком много странных метаний. А когда Леннона убили – повесть была запрещена повсеместно.

И я понимаю, что Сэлинджер сейчас бесконечно далек от новых поэтов (они такие уже вещи читали, что «Над пропастью во ржи» – это просто сказка, адаптированный и переработанный в новогодний тост текст братьев Гримм), но иногда кажется, что это Холден Колфилд все это пишет. И про бабушку, и мальчика, сидящего на холодильнике, и про дождливую проходную, и про пятнадцать таких же, как мы. И даже слово «итак» в строчке «что ты и так один» он пишет неправильно. Потому что, когда ты один, уже не имеет значения «и так» это пишется или «итак».

Потому что они не хотят пить тухлую воду. Как сказал Евгений Горон:

«Спекулянты от искусства – лицемерные, мутные, тухлые – особый сорт людей, мне кажется. Будто воду в цветочной вазе забыли сменить. С виду вон и хрусталь резной, и пионы кучерявые, а заглянешь внутрь – противно. Сталкиваясь с таким, чувствую, что не только засунул руки в вазу, но и хлебнул оттуда: мерзкое ощущение.

Обидно за массу людей, которые принимают весь этот маркетинг за чистую монету, ведутся, хвалят и восторгаются. И нужно быть очень чутким человеком, чтобы понять, кто есть кто. И выбросить сухие, бездушные цветы. И слить наконец воду»[46].

Матрена, да что с тобой? Разве ты не заметила? Это тоже все говорит как будто герой Сэлинджера. Хотя Сэлинджера они, кажется, в отличие от нас с тобой, Матрена, и не читали.

Анна Жучкова О преемственности в современной поэзии, с которой якобы все ОК

Периодически встречаю убеждение, что с преемственностью в современной поэзии (и критике поэзии) все ОК. Никто не забыт, ничто не забыто, футуристические и акмеистические модели разрабатываются, усвоены языковые паттерны, комментарий прирос инструментарием. А потом вдруг в премиальном листе премии «Поэзия» читаю статью Кирилла Корчагина: «Некоторое время назад молодая русская поэзия поставила перед собой вопрос: как не только выражать эмоции и чувства при помощи стихотворения, но мыслить с его помощью?»[47]

Долгая пауза… неужели для Кирилла Корчагина не существует статей и «Восьмистиший» Мандельштама о природе поэтического слова, пастернаковского постижения мира через материю стиха… В общем, я бы не стала утверждать, что с преемственностью в поэзии все ОК.

Проблема «молодой русской поэзии», о которой пишет и к которой относится Кирилл Корчагин, думаю, в том, что «ту» поэтику она восприняла с чужого голоса и не очень серьезно к ней отнеслась. Это сегодняшние совсем юные, как Василий Нацентов, поэты могут позволить себе вступить в диалог с модернистами напрямую. А раньше то запрещали, то постмодерн случился и стало не модно…