Как перестать беспокоиться и начать жить

Однако именно так делали Гилберт и Салливан. Они могли создавать комедии и веселую музыку, но практически не умели сделать веселой свою собственную жизнь. Они создали самые чудесные оперетты, которыми когда-либо наслаждалось человечество: «Терпение», «Фартук», «Микадо». Но они не умели контролировать свои эмоции и отравили свою жизнь таким пустяком, как цена ковра! Салливан заказал новый ковер для театра, который они вместе купили. Увидев счет за ковер, Гилберт взорвался. Дело дошло до суда, а Гилберт и Салливан никогда больше не заговорили друг с другом. Написав музыку для нового произведения, Салливан по почте отправлял ноты Гилберту, тот, в свою очередь, написав слова, пересылал их почтой Салливану. Однажды публика их вместе вызвала на бис, но при этом они стояли в противоположных концах сцены, кланяясь в разных направлениях, чтобы не видеть друг друга. Им не хватило здравого смысла «наложить ограничение» на свои обиды, как сделал Линкольн.

Однажды во время Гражданской войны, когда кто-то из друзей стал проклинать заклятых врагов Линкольна, сам Линкольн сказал: «В вас больше личной обиды, чем во мне. Возможно, мне ее не хватает, но я никогда не считал, что от нее может быть какая-то польза. Человеку отпущено слишком мало времени, чтобы полжизни проводить в ссорах. Если кто-то перестает причинять мне зло, я никогда не припомню ему это в будущем».

Как жаль, что моя тетя Эдит не обладала таким умением прощать, как Авраам Линкольн. Они с дядей Фрэнком жили на арендованной ферме, полной канав в придачу к бедной, болотистой почве. Им приходилось нелегко – нужно было каждый цент зарабатывать потом и кровью. Но тетя Эдит любила покупать занавески или какие-то маленькие безделушки, способные скрасить их убогое жилище. Все это она покупала в кредит в галантерее Дэна Эверсоула в Мэривилле. Дядю Фрэнка очень беспокоили их долги. Как любой фермер, он боялся долгов, поэтому тайно попросил Дэна Эверсоула больше ничего не отпускать его жене в кредит. Узнав, она взорвалась – даже вспоминая об этом пятьдесят лет спустя, она каждый раз задыхается от возмущения. Я много раз слышал от нее эту историю. Последний раз я видел тетю Эдит, когда ей было под восемьдесят. Я сказал ей: «Тетя Эдит, дядя Фрэнк очень плохо поступил, так унизив вас, но не кажется ли вам, что сокрушаться об этом полвека спустя еще хуже того, что сделал он?» (С таким уже успехом я мог разговаривать со стеной.)

Тетя Эдит жестоко заплатила за гнев и горькие воспоминания своим собственным душевным спокойствием.

Когда Бенджамину Франклину было семь лет, он допустил ошибку, которую помнил потом все семьдесят лет. В семь лет ему до смерти понравился один свисток. В магазине игрушек он выложил на прилавок все свои медяки и потребовал свисток, даже не спросив его цену. «Придя домой, – напишет он своему другу семьдесят лет спустя, – я стал свистеть на весь дом, очень довольный своим приобретением». Когда же его братья и сестры узнали, что он заплатил за свисток намного больше его реальной цены, они его жестоко высмеяли. «Я долго плакал от досады», – вспоминает Франклин.

Многие годы спустя, когда он уже был известной фигурой и послом во Франции, Франклин по-прежнему помнил, что «досада от того, что он переплатил за тот злосчастный свисток, перекрыла радость от приобретения желаемой игрушки».

Но Франклину еще дешево обошелся этот жизненный урок. «Повзрослев, – сказал он, – я повстречал многих людей, которые “платили слишком дорого за свисток”. Короче говоря, я пришел к выводу, что большинство человеческих несчастий происходит из-за того, что люди неправильно оценивают вещи, давая “слишком много за свисток”».

Гилберт и Салливан переплатили за свой свисток. То же самое сделала и тетя Эдит. Так же поступал и Дейл Карнеги – довольно часто. То же можно сказать и об авторе бессмертных «Войны и мира» и «Анны Карениной» Льве Толстом. В энциклопедии «Британика» говорится, что в последние двадцать лет своей жизни Лев Толстой был «возможно, самым почитаемым человеком на земле». За двадцать лет до его смерти – с 1890 по 1910 годы – к его дому не прекращалось паломничество почитателей, желающих хоть краем глаза взглянуть на гения, услышать его голос, а если посчастливится, то и дотронуться до своего идола. За ним записывали каждое предложение, как будто он «открыл божественную истину». Но что касается личной жизни, то у Толстого в семьдесят лет было меньше здравого смысла, чем у Франклина в семь! Он вообще выжил из ума!