Как слышно

Трамвай выехал на проспект. Выплывающие из белизны магистрали и тротуары поражали непривычной пустотой. Настоящее человеческое затмение в городе, который врет, что никогда не спит, а сам дрыхнет утром по воскресеньям. Глеб наблюдал воскресную пустоту с нежностью. Слева – брежневские ульи-панельки, впереди – лужковский аляпистый торговый центр, а справа – дореволюционная, заново отреставрированная церковь Святой… э-э-э, как ее? Вот уж реально бес попутал забыть. Глеб ненавидел учить архитектуру для подготовки к ЕГЭ по истории. Там требовали сплошные факты безо всякого анализа. Но сочетание разных эпох в притихшей столице порой пробивало на мурашки. Город был чудо-музеем, а люди – материалом для экспонатов. Кто посетитель, кто ценитель эклектики? Трамвай свернул с проспекта, издали обогнул минималистично северный рынок, где покупатели по-западному не торгуются с восточными продавцами. Сквозь туман Глеб различил знакомый скверик с табличкой в честь видного коммуниста, но только сейчас понял, что совсем рядом – купеческий особняк. Увядшая лепнина, широкие окна слезятся, как глаза алкаша, желтизной от плохого водоотвода. Зданием госконторы особняк стал в тридцатых, да так им и остался. Одни названия менялись. Купца – училка обмолвилась как-то на краеведении – расстреляли в двадцать первом. То есть ровно сто лет назад. Раскулачили, наверное. Отец, помнил Глеб, выговаривал маме:

– Света, что ты несешь? Какое наследие? Твои дедушки раскулачены. Я в девяностых, Света, на чистой дури пошел служить, я думал, защищать буду страну новую! А они здесь, вот они, тут, приказывают мне тем же чекистским тоном. Церкви для виду строят, а так – скотские морды!

Глеб не помнил, что это был за год. Кажется, шестнадцатый. Май. Отец уже к тому моменту уволился. После Крыма решил уволиться. Он пришел забрать чемодан с одеждой, а мама зачем-то предложила ему остаться на обед. И он остался, но за едой мама заикнулась, что водила Глеба на парад Победы.

– М-да. Получается, твоя бывшая жена тоже скотская морда? – отвечала мама.

Позже до Глеба дойдет, насколько они сплелись, срослись за десять лет брака. И два душащих друг друга тополя у дикой трамвайной остановки будут всю жизнь напоминать ему о маме с отцом. Но тогда родители пугали:

– Какую, милый человек, какую на хрен страну ты так рвался защищать? Которая обманула бабусек ваучерами? Которая торчала и квасила дни напролет? В эту демократию ты верил? Я рада, что мы в соседних странах защищаем русских людей, которые не хотят жить среди кретинов и олигархов. Между прочим, у нас снова социальные льготы, например, мне за второго ребенка дадут денег, а я ведь еще могу, могу родить, но вот сто процентов не от тебя!

Второго ребенка мама так и не родила, зато спустя пару лет получила повышение. Отец же спустя пару лет кидал Глебу ссылки на пенсионную реформу и злорадно спрашивал: «Как там мамины социальные льготы себя чувствуют?» Мама заочно парировала: «Я о пенсии и не заикалась. Это вынужденная мера по вине папиных реформаторов, которые разбазарили промышленность. Учись, сынок, будешь понимать».

Глеб не хотел понимать. Его профилем была история, но, копаясь в прошлом, он ускользал от оценок, говорил по каждому поводу, что есть плюсы и минусы. Учителя не корили за такую бесстрастность. Глеб навострился выдавать двоякие формулировки, в иные почти верил. «Репрессии были излишни, зато жесткое руководство Сталина помогло победить в войне». «Реформы Горбачева привели к обнищанию и центробежным тенденциям, зато появились свобода слова и плодотворное сотрудничество с Европой». Конечно, иногда мрачные новости озадачивали вопросом, у кого все-таки больше правды. У красных? Белых? Консерваторов? Либералов? Так и теперь, проезжая старый купеческий особняк, Глеб на секунду впал в ступор, а потом в голове возник абсурдный лозунг, который ему последнее время особенно нравился. «Всех простить. За все наказать. От меня отъебаться». Володя смеялся на это, что у Глеба позиция прирожденного дипломата.

Маршрут, видимо, обновился, и Глеб не заметил, как вместо магазина возле дома приехал чуть ли не к Петровскому парку, сделав полукруг. «Странно, – подумал Глеб, выскакивая в спешке из вагона. – Похоже, тут раньше не было колеи».

Знакомый перекресток трех маленьких улиц чем-то тяготил. То ли туманом с его травянистым запахом, то ли деревьями, будто накрытыми низкими облаками. Топать до дома где-то минут двадцать. Глеб настроился опять пробежаться, но тут подоспел другой трамвай в нужную сторону. Трамвай словно подкрался, вынырнул из белой пучины – точно такая же обтекаемая выдра, как и предыдущий. Глеб запрыгнул внутрь. В вагоне сидели две старушки, укутанные в розовые платки. Они вязали спицами какие-то ворсистые тряпки.

– Доедет до «Савеловской»? – уточнил у них Глеб на всякий случай.

– Доедет, молодой человек, – ответили хором почти одинаковые морщинистые бабки. «Сестры», – смекнул Глеб и сел, как обычно, в хвосте, возле дышащего баней обогревателя.