«…глаза нам застит его служба в большевиках!..» (345); На с. 130 «беловика» « заститЬ » (не исправлено)..
«– Не смолчит , небось!» (345); На с. 130 «беловика» « смолчитЬ » (не исправлено)..
«– Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый – до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет » (346). В рукописи на с. 131 « вылезатЬ », но «ь» зачеркнут.
«– Будя! Будя! Ишь какая им веселость!» (347). В рукописи на с. 131 « Аш какая…».
Вновьпереписчик принял ерь за ер и убрал его.
Мягкие формы встречаются в глагольных концовках и у Федора Крюкова. Но так всегда говорят только старики:
«– Хто йдеть ?» («
Это реплика сторожа, отставного солдата, о котором сказано: «от колодца поднялась, кряхтя, согбенная стариковская фигура в лохматой шапке, в тулупе, с кривым костылем в руке».
«– Они можуть ! – иронически подтвердил старик, склеенный из обрезков: – они так можуть – вот вы чай пить уйдете, они весло совоздують и скроются...» («
Н аписания в «беловиках» 5 части, свидетельствующие о механическом копировании чужого текста:
«– Поганка вонючая! Руль свой горбатый задрал !» (по изданию
«– Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!» (
Глагол «задрил» и загадочная «тыкла» великолепны. Но мы не найдем их в печатном тексте. Почему? Да потому, что он набирался в типографии с машинописи, а машинопись в Вешенской делалась с крюковского оригинала тамошней машинисткой.
Такие перлы, как « рОскосые , калмыцкие глаза» («беловик» 5 части, с. 131) свидетельствуют не только об уровне общей грамотности переписчика. Они – свидетельства того дремучего (на грани идиотизма) мира, в котором уютно обитает сознание плагиатора.
Вот, к примеру, 17–18 строки сверху на с. 133 беловика 5 части: «скакал по хуторам на снежно-белом красивейшем тонконогом коне». Здесь же (строки 26–27): «часто видели его в Каргине на белом тонкошерст[н]ом скакуне, по лебединому носившем голову»
[7] .Понятно, что конь тонкошеий (ведь оговорено, что шея у коня «лебединая») словно он не конь, а овца.
См. у любимого Крюковым Бунина: «И опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, в мертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой тонкошеей лошади» [И. А. Бунин. Деревня (1909–1910)].
ТАЙНАЯ МЕСТЬ ЯТЯ
Н ачальник штаба дивизии сотник Копылов открыл комдиву Григорию Мелехову, как он его видит:
«– Ну, как человека крайне невежественного. А говоришь ты как? Ужас! Вместо квартира – фатера, вместо эвакуироваться – экуироваться, вместо как будто – кубыть, вместо артиллерия – антилерия. И, как всякий безграмотный человек, ты имеешь необъяснимое пристрастие к звучным иностранным словам, употребляешь их к месту и не к месту, искажаешь невероятно, а когда на штабных совещаниях при тебе произносятся такие слова из специфически военной терминологии, как дислокация, форсирование, диспозиция, концентрация и прочее, то ты смотришь на говорящего с восхищением и, я бы даже сказал – с завистью» (ТД: 7, X, 92).
Вспомним у Федора Крюкова:
«– Вот грамматике, Серега, поучись, – дружески посоветовал Чалый. – Буква ять у тебя заполнила все слова... Опять вот зефир... И никаких знаков препинания...» («
На с. 40 «черновиков» второй части» попадается написание «
В продвинутых почерках конца XIX и начала XX веков ять иногда писался неотличимо от «и» (в частности, это можно видеть в почерке Федора Крюкова).
С тарорежимый ять в особенно трудных случаях выскакивает против воли переписчика. Вот слова Дарьи Мелеховой: «
Сравним с тем, как Шолохов пишет ять, копируя его по документу, сохраняющему дореформенную орфографию.