Как живые. Образы «Площади революции» знакомые и забытые

А приехавший специально из Лондона настоятель Кентерберийского собора Хьюлетт Джонсон, также бывавший в СССР, уверял суд, что церковь там свободна. Впрочем, «красный декан Кентербери» в течение жизни много чего наговорил – незадолго до смерти в 1966 году он заявил, что скоро увидит на том свете Маркса, Ленина и Сталина – и это будет самый радостный момент в его загробной жизни.

В процессе выступал в качестве свидетеля Фредерик Жолио-Кюри. Великий физик одобрял коммунистов, сам он трижды посещал Советскую Россию и ничего такого ужасного там не заметил. Как такое могло быть? Полагаю, даже самый крупный ученый не обязательно разбирается в жизни общества. В естественно-научной и гуманитарной сфере разные системы связей и зависимостей. Когда представители первой применяют к общественным отношениям математические категории, они рассматривают ту или иную ситуацию как условие в математической задаче и принимают во внимание только те вводные, которые нужны для ее математического же решения, остальное можно игнорировать. Из бассейна вытекают две трубы, и не важно, в какой вода холодная, в какой горячая, а в жизни все имеет значение, к ней абстрактно подойти не получится.

Из плена в плен

«Коллективизация в Советском Союзе представляла собой вторую революцию, более кровавую, более жестокую и варварскую, чем Октябрьская, – заявлял суду Кравченко, – и я и мои свидетели это докажем». Откуда в Париже взяться свидетелям коллективизации? Из «перемещенных лиц», насильственно вывезенных гитлеровцами и их пособниками с оккупированных территорий для работы в Германию, таких было около пяти миллионов. Вначале союзники поместили их в специальные лагеря, откуда они в большинстве своем были репатриированы, за исключением тех, кто отказались возвращаться в Советский Союз, ожидая возможных репрессий. Их опасения не были уж вовсе безосновательными. Всем репатриантам предстояло пройти через сито советских проверочно-фильтрационных лагерей, откуда вполне могли отправить в другие лагеря – исправительно-трудовые. Особенно тяжко пришлось тем, кто сумел выжить в лагерях для военнопленных.

«И до конца в живых изведав
Тот крестный путь, полуживым —
Из плена в плен – под гром победы
С клеймом проследовать двойным».

Угнанная в годы войны в Германию Ольга Марченко рассказала судьям, как в ее селе (Ростовская область) проходила коллективизация. В феврале 1930 года ее, на девятом месяце беременности, вытолкали в снег в числе 14 крестьян (из 67 хозяйств), назначенных «кулаками». «Трупы лежали до весны, на морозе, – давал показания бывший военнопленный Лев Силенко родом из Кировоградской области. – Колхозники пухли с голоду. А когда все кончилось, поставили на селе памятник Сталину».

Среди свидетелей со стороны Кравченко была женщина, проделавшая путь с Запада на Восток и обратно. Маргарита Бубер-Нейман – вдова немецкого коммуниста и депутата Рейхстага Гейнца Неймана, после прихода Гитлера к власти переехавшего в СССР. В 1937-м его расстреляли, ее же приговорили к пяти годам лагерей, а спустя два года из карагандинского лагеря повезли в Брест-Литовск и выдали гестапо. Она поведала суду, как на мосту через Буг проходила эта выдача: «Три человека отказались перейти мост: венгерский еврей по фамилии Блох и молодой рабочий-коммунист, приговоренный в Германии заочно к смертной казни за убийство нациста. Их силой потащили через мост». Этих двоих ждала смерть, ее же препроводили в концлагерь Равенсбрюк, где она просидела до апреля 1945 года. Так что ей, как говорится, было с чем сравнивать. Как она напишет в книге «В качестве заключенной у Сталина и Гитлера: мир во тьме», «в Равенсбруке чище, но голоднее, в Карлаге ужас скрашивала непунктуальность „карательной активности исполнителей“».

Три десятилетия спустя писатель Борис Носик, готовя книгу о процессе, встретился с представлявшим газету мэтром Матарассо. «Это был очень симпатичный человек… Я к нему приходил, и что-то он чувствовал себя нехорошо, а потом он немножко освоился и сказал мне: „Да-да, много мы говорили глупостей. Много глупостей говорилось в те времена. Но вы заметили, Борис, что я не задал ни одного вопроса Бубер-Нойман?“ Ему было стыдно. Стыдно за то вранье, которое содержалось во всех речах. Он это понимал, все это понимали».