Как живые. Образы «Площади революции» знакомые и забытые

Ее анархистское прошлое аукнулось ей после окончания Гражданской войны. Анархистов стали преследовать, и это при том, что сами они с большевиками уже не боролись, терпеливо ожидая обещанной Лениным эволюции «диктатуры пролетариата» в сторону «отмирания государства». Понимали, что все их надежды на «стихийную анархизацию масс трудящихся» по Петру Кропоткину не оправдались. Сам теоретик анархо-коммунизма последние два года жизни тихо прожил в подмосковном Дмитрове, откуда 10 февраля 1921 года на Савеловский вокзал прибыл траурный поезд с его телом.

Гроб был выставлен в Колонном зале Дома Союзов, около него в почетном карауле стояли немногие остававшиеся на свободе соратники Кропоткина. Дочь Кропоткина Александра направила письмо Ленину с просьбой об освобождении в день похорон анархистов, сидевших в московских тюрьмах, хотя бы на несколько часов. От тех, кто сидел на Лубянке, в свою очередь, в президиум ВЧК поступило заявление: «…Мы, анархисты, заключенные во внутренней тюрьме В.Ч.К., считаем возможным выразить наше желание отлучиться из тюрьмы (под честное слово) на похороны нашего учителя».

По свидетельству анархистки, в последующем многолетней узницы ГУЛАГа Татьяны Гарасевой, она и другие студенты-анархисты подали в ЧК список, по которому их должны были арестовать, если бы отпущенные с Лубянки решили скрыться. Отпустили только семерых из нескольких десятков узников внутренней тюрьмы ВЧК (среди них был и упоминавшийся здесь Всеволод Волин). Траурное шествие прошло от Охотного ряда до Новодевичьего кладбища, после похорон все отправились на гражданскую панихиду в свой клуб, а вечером добровольно вернулись на Лубянку. «Обросшие, бледные, они напоминали каторжников царских времен», – так Анатолий Горелик так описывал в своих воспоминаниях впечатления от вида временно освобожденных. Но духом они не пали, по пути распевали крамольные частушки.

«Наш Ленин испугался,
Издал манифест:
Мертвым все почести,
Живых под арест».

В эти самые дни Любка пребывала поблизости – в тюрьме Московского губернского отдела ВЧК в Большом Кисельном переулке, куда она была доставлена 8 февраля 1921 года. Правда, по добытой ее сыном справке Министерства безопасности РФ от 30 июня 1993 года, арестована Люба была 20 октября 1921 года, в Брянске, за участие в контрреволюционной организации анархистов. Как она оказалась в Брянске? Со слов ее внука, она бежала туда из Москвы, из-под ареста. Оттуда Люба была под конвоем препровождена обратно.

Согласно семейной легенде, переданной мне ее племянницей, красноармеец Александр Афанасьев, командированный сопровождать Любу в Москву, встретил ее сестру Раю и влюбился в нее. И с того же 1921 года они стали жить в гражданском браке.

4 января 1922 года, по постановлению президиума ВЧК, Люба была выслана на два года в административном порядке в Архангельскую губернию. Обвинили ее в принадлежности к контрреволюционной организации анархистов и проживании по фиктивным документам. Встретила она приговор голодовкой, даже двумя – в январе и феврале 1922 года.

Двухгодовалый сын был заблаговременно оставлен Любой у родителей в Мозыре. Только-только там все успокоилось. В Гражданскую войну город занимали то красные, то белые, то немцы, то поляки, то петлюровцы, то различные банды. В этой чехарде отец Любы Абрам Лейбович чудом остался жив: в момент отступления кого-то из них отца Любы, по словам родных, «практически повесили», но его успели вытащить из петли, он чудом остался жив.

По прибытии в Архангельск ее заключили в Пертоминский лагерь – один из первых советских концлагерей. Еще до их создания новая власть показала северянам свой нрав. 22 февраля 1920 года архангельские рабочие и матросы устроили торжественную встречу члену Реввоенсовета 6-й армии Николаю Кузьмину, прибывшему в город с двумя батальонами красноармейцев. Согласно рассказу современника, «представитель депутации от Судоремонтного завода… обратился с приветственной речью к Кузьмину, в которой сказал, что он является председателем рабочего комитета завода. На это Кузьмин ему ответил, что теперь в Советской России нет нигде комитетов… что теперь есть государственные предприятия». Другой активист, матрос с броненосца «Чесма», «начал было протестовать перед Кузьминым против такого образа правления в Советской России, говоря, что они не для того свергли иго белых в Архангельске… На этом слове оратор был прерван Кузьминым сильным ударом по уху, от которого матрос упал на землю…»[41].

Пертоминский лагерь, куда она попала, был еще не худшим. Другой – Холмогорский, созданный чекистом М.С.Кедровым исключительно для массовой ликвидации белого офицерства – фактически был лагерем смерти. «Кедров был тот самый Шигалев, предсказанный Достоевским», – припечатал его Шаламов в рассказе «Экзамен». Не меньше зверствовала его жена Р.А.Пластинина (Майзель), собственноручно расстрелявшая больше ста человек.