Какая она, Победа?

Будильник изобретен для строителей. Иначе как проснуться в назначенное время, если со створа вернулся только в час ночи? Если через каждые пятнадцать минут приходилось вскакивать к телефону, потому что звонки могли быть только со створа? Бушман и на этот раз поднялся к телефону, но телефон молчал — звонил будильник. Несколько минут одеться, несколько минут разогреть вчерашний борщ и уже на ходу выпить чашку крепкого чая. Бриться некогда, сунул электробритву в карман. И еще несколько минут искал очки, которые куда-то сунул перед сном.

А под окном уже нетерпеливо пофыркивал «уазик», и, когда начальник участка освоения склонов рывком распахнул дверцу, его встретил приглушенный голос Казбека Хуриева, с головой закутавшегося в белый полушубок:

— Ну и горазд ты спать, Бушман!

Было три часа сорок пять минут.

Машина взяла с места, унеслись в ночь спящие дома Кара-Куля, замельтешили в свете фар бетонные парапеты на серпентинах перевала Торпу. И всю получасовую дорогу до створа в «уазике» молчали, потому что все было давно сказано и сегодня нужно было только действовать. Так начинался для них этот день — 6 января 1966 года.

Впрочем, для «уэмэровцев» этот день не имел начала. Так смешались границы дней и ночей, границы суток и смен, что, когда прораб заказывал диспетчеру машину на день перекрытия, он просил ее на завтра, хотя это «завтра» уже давно наступило. И когда первая из машин, проехавших в этот день из Кара-Куля на створ, — «уазик» Хуриева — вырулила на залитую слепящим светом прожекторов шестнадцатую площадку, день перекрытия Для бригады Юрия Аникеевича Новожилова был в самом разгаре.

К машине вышли прораб Кайрат Умралин и мастер Владимир Гребенюк.

Никаких приветствий: они, собственно, не расставались, было только несколько отрывочных и лишь им до конца понятных фраз. И снова «уазик» срывается с места, и шестнадцатая площадка с ее нагромождениями заготовленных для перекрытия скальных глыб и застывшей в ожидании приказа колонной тяжелогруженых самосвалов уходит за поворот.

Впереди, выхваченный из мрака сильными прожекторами, возникает банкет верховой перемычки. Над прораном портрет Токтогула и краснобелая полоса лозунга. Выше скальная стена уходит в непроницаемую темень, из-за нависшей глыбы которой едва-едва выглядывают залитые белой луной скалы отметки «1300». Проран освещен, вода в нем как зажатая в спираль стальная пружина, несущаяся со скоростью одиннадцати метров в секунду.

Сразу за прораном, за его перепадом эта литая пружина словно взрывается, она образует безумно ревущий, грохочущий котел, дрожь его каменных стен передается банкету, и тот подрагивает, настолько силен напор рвущейся из плена реки.

Хуриев хлопает дверцей, идет к тоннелю. А его ствол все еще забит машинами, там все еще устанавливают датчики контрольно-измерительной аппаратуры, режут торчащие из стен пеньки стальных балок.

— Елкин к двум часам должен был уйти из тоннеля, — докладывает вынырнувший из-за экскаватора Саша Пятерев. — А сейчас сколько? Пятый!

Я перемычку трогать не могу!

— Ты поспи иди, Саша, — просит его Хуриев. — Заберись в «уазик» и отдохни. Хотя бы час, там тепло, слышишь?

В черноте предутреннего нёба над створом появляется спутник. Его заметил кто-то из гревшихся у костра, показал другим. Как утверждают летописи, не было в старину ни одной порядочной битвы, накануне которой не появлялось бы небесное знамение. Знамения определяли исход битвы.

Они предвещали победу или поражение. Что предвещаешь ты, спутник? Ведь «Нарын есть Нарын», смысл этого ходячего на стройке выражения постигается именно здесь, на мягко прогибающейся под тяжестью бульдозеров земляной перемычке, на ощетинившемся клыками тетраэдров верховом банкете.

Хуриев поднимает руку. Рев дизелей глохнет, бульдозеристы, их бригадиры Сеяр Феттаев и Анатолий Курашов собираются вокруг начальника УМРа. — Курите, ребята, пока время есть.

Идет по кругу пачка сигарет, в двух шагах тяжело бьет об осыпающуюся кромку черный Нарын. Хуриев припадает к нивелиру, целясь объективом в деления полосатой рейки. Ошибиться нельзя. Снимешь с перемычки лишнее, и кто знает, удержит ли она Нарын? А в тоннеле люди, машины. Когда же в конце концов они уйдут оттуда?

Они уходят в семь утра. Что-то торжественное было в их уходе. Ползли бульдозеры, ползли, дергаясь на поворотах, как танки, медлительные подъемники, ползли телескопические вышки и дежурные машины.

Гидроспецстрой уходит из тоннеля! Там, перед входом, остается лишь пламя брошенных костров, там дотлевает опалубка, подожженная брызгами расплавленного металла, там все еще светит редкая гирлянда электроламп, которую уже некогда и некому снимать.

Уходят с перемычки и бульдозеристы. Остается лишь № 81 Хаписа Шадыева. Чем глубже он срежет перемычку, тем легче будет перекрывать Нарын. А перемычка срезана почти вровень с водой, на ее наклонной плоскости проступают темные пятна, когда бульдозер доползает до края и валит грунт в Нарын, его нож задевает воду, и кто-то, не выдерживая, кричит:

— Смотри, Хапис, останешься в Нарыне!