Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

Скажем еще несколько слов о взаимоотношениях Чуковской и Раневской. Их точно охарактеризовала Лидия Корнеевна в дневниковой записи, сделанной 22 июня 1942 года: «Раневская сама по себе не только меня не раздражает, но наоборот: ум и талант ее покорительны. Но рядом с NN она меня нервирует». Если бы не борьба за общение с Ахматовой, Чуковская и Раневская могли бы подружиться. Лидии Корнеевне нравилось творчество актрисы. Раневской – литературная работа Чуковской. Прочитав подготовленную ею к печати книгу Н. Н. Миклухо-Маклая «Путешествия» (М., 1947), Фаина Григорьевна в марте 1948 года записала в свой дневничок: «Читаю дневник Маклая, влюбилась в Маклая и в его дикарей… Не знаю ни одной человеческой жизни, которая так восхищала и волновала меня. В Ташкенте, в эвакуации, к Ахматовой однажды вошла степенная старушка… Они разговаривали об общих знакомых ленинградцах светским тоном. По уходе старушки я узнала, что это была Миклухо-Маклай, но кто, как и кем ему приходится – я не спросила. Наверное, от замученности пропустила и это, как многое пропустила в то время».

Восстановление отношений

Чуковская оставалась в Ташкенте до осени 1943 года. Затем выехала в Москву, к отцу. Съездила в Ленинград, но увидев, что ее комнаты заняты, поняла: вернуть их себе она не сможет. С тех пор проживала в Москве или на даче в Переделкине.

21 августа 1946 года газета «Правда» опубликовала постановление ЦК ВКП(б) «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», направленное против всей отечественной литературы и прежде всего против Ахматовой и Зощенко, которых вскоре исключили из Союза писателей СССР.

О том, как она восприняла это событие, Чуковская написала в предисловии ко второму тому «Записок об Анне Ахматовой»: «В 1946 году, узнав из газет о новой катастрофе, постигшей Ахматову, я рванулась было в Ленинград, даже билет взяла, но – остановила себя. Из страха перед властями? Нет. Из страха перед нею, перед Анной Ахматовой… Снова навязывать ей свою персону, пользуясь ее новой бедой, казалось мне грубостью».

Летом 1952 года Чуковская узнала, что Ахматова в Москве, у Ардовых, и написала ей:

«Многоуважаемая Анна Андреевна. В этом году 10 лет со дня нашей ссоры. В первый год письма к Вам сами писались во мне, как иногда пишутся стихи, я их записывала, но не посылала. В них я пробовала Вам объяснить, что хотя я и пытаю себя с пристрастием, хотя и заинтересована, чтобы виновата была я, а не Вы – я не нахожу за собой никакой вины.

Теперь пишу с другой целью. Я не хочу ни извиняться, ни Вас обвинять. Я просто думаю, что быть нам в ссоре ни к чему, а в мире – естественно. Если и Вам эта мысль родная, напишите мне».

Ахматова в тот же день ответила телеграммой: «Очень прошу позвонить мне. Телефон В-1-25-33».

Так были возобновлены отношения. 13 июня 1952 года Чуковская записала в дневник:

«Арка второго дома с решеткой на Большой Ордынке. Лужа под аркой от стены до стены. Развороченная черная лестница: ребра торчат. Ступаю осторожно. Второй этаж. Здесь.

Звонок надо дергать.

Мы не виделись десять лет. Я медлю. Потом дергаю.

Анна Андреевна сама открывает мне дверь. Пожимает мне руку, сразу поворачивается, идет вперед.

Разительно новое: яркая сплошная седина. И отяжеленность, грузность. Она стала большая, широкая.

Я иду за ней. Прямо, направо и еще раз направо.

И вот мы сидим друг против друга, я на стуле, она на постели. Она сидит очень прямо, в белой шали и желтом ожерелье, только чуть-чуть опираясь о постель ладонями, глядя на меня снизу и как будто искоса. Наверное, ей также трудно привыкать ко мне новой, как и мне к ней».

Пастернак

Они встречались в каждый приезд Ахматовой в Москву. Как и прежде, долго беседовали. Содержание разговоров Чуковская фиксировала в своем дневнике. Иногда во время их встречи заходил Борис Пастернак. Так было, например, весной 1954 года. Лидия Корнеевна записала 8 мая:

«Он пришел. В присутствии их обоих, как на какой-то новой планете, я заново оглядывала мир. Комната: столик, прикрытый потертым платком; чемоданчик на стуле; тахта-не тахта, подушка и серое одеяло на ней; ученическая лампа на столике; за окном – нераспустившиеся ветви деревьев. И они оба. И ясно ощущаемое течение времени, как будто сегодня оно поселилось здесь, в этой комнате. И я тут же – надо уйти и нельзя уйти.