Какие они разные… Корней, Николай, Лидия Чуковские

«Ни один из нас не был в бане в течение всей зимы, потому что все бани в городе не работали. Мы жили в холодном помещении и несколько месяцев спали, не раздеваясь. И вот в марте мы узнали, что на какой-то барже, стоявшей возле Тучкова моста, оборудована баня для красноармейцев. О ней стали мечтать, как никто никогда не мечтал о рае. Туда нужно было попасть во что бы то ни стало.

Отвести красноармейцев в баню приказали мне.

Сразу же, когда мы еще строились во дворе с чистым бельем в руках, возник вопрос о Зое. Зоя была наборщица, девушка-краснофлотец, работавшая у нас в типографии. Она тоже вышла на двор с бельем в руках и стала в строй.

Я растерялся и не знал, как поступить. Конечно, с одной стороны, я понимал, что Зоя не меньше нас нуждается в бане и имеет на нее такое же право. Но, с другой стороны, все-таки.

Она заметила мои колебания, испугалась и стала просить:

– Я как-нибудь устроюсь… Я где-нибудь в уголке.

Я уступил и повел свою маленькую колонну по линиям и проспектам Васильевского острова. Улицы были завалены снегом, и только вдоль домов тянулись узенькие протоптанные тропинки. Идти строем по цельному снегу невозможно, и мы пошли гуськом. Мы скоро очень устали, так как всю зиму просидели на так называемом “тыловом” пайке, – “фронтовой” паек в осажденном Ленинграде получали лишь те военнослужащие, которые принимали непосредственное участие в боях, а не мы, работники военной газеты. Баржу-баню мы увидели издали, – над ней высоко поднимались столбы дыма и пара. Полные надежд, подошли мы к сходням. Но нас ждал удар – оказалось, что на этот день командование предоставило баню женщинам-горожанкам.

Выходило, что из всех нас помыться может только Зоя. Нам предстояло возвращаться ни с чем, и уныние охватило моих краснофлотцев. Я нуждался в бане не меньше их и чуть не лопнул от досады.

– Да ведь это все предрассудок, – негромко сказал печатник Цветков, самый старший из краснофлотцев по возрасту, лет уже двадцати восьми и женатый.

И все стали повторять: конечно, предрассудок, глупый предрассудок. Я и сам в ту минуту думал, что это предрассудок, но отлично понимал, что отвечать-то придется мне. Я хорошо помнил, как прошлой осенью эти мои краснофлотцы задевали на улицах каждую проходящую женщину. Однако мне самому так хотелось вымыться, что я рискнул. Я повел свой маленький отряд по деревянным сходням на баржу.

Я все еще думал, что нас не пустят. И действительно, у входа нас остановила заведующая баней и вступила со мной в пререкания. Но я сразу заметил, что спорит она неуверенно, что запрещение мужчинам мыться вместе с женщинами она в душе тоже считает предрассудком далекого доосадного времени; главный ее довод заключался скорее в том, что в бане тесно и не хватает шаек. И пока она вяло старалась нас удержать, Зоя обошла ее кругом и нырнула в дверь, и вслед за Зоей туда поодиночке стали нырять все мои краснофлотцы. Заведующая махнула рукой. Тогда вошел и я.

Мы мылись долго, упоительно, трудолюбиво, наслаждаясь банным мокрым теплом. Мы, кучка голых мужчин, стояли в громадной толпе голых женщин, не испытывая ни малейшего смущения. Женщины обратили на нас очень мало внимания. Раздевшись, мы были потрясены своей худобой. В течение всей зимы никто из нас не видел своего тела, и зрелище ребер, туго обтянутых кожей, испугало нас. У женщин ребра выступали еще страшнее, у всех, даже самых молодых, были землистые старушечьи лица, пустые груди, раздутые водой животы, и мы, испуганные, попритихли.

Зоя, раздевшись, не только не ушла в “уголок”, как собиралась, а, напротив, жалась к нам, мужчинам, потому что мы были свои, знакомые, а женщины, наполнявшие баню, чужие. И это казалось совершенно естественным».

Ольга Берггольц тоже оставила воспоминания о блокадной бане:

«Это было весной 1942 года, в Ленинграде. Я вошла в баню… Потом я посмотрела на женщин… Темные обтянутые шершавой кожей тела женщин – нет, даже не женщин – на женщин они походить перестали – груди у них исчезли, животы ввалились, багровые и синие пятна цинги ползли по коже. У некоторых же животы были безобразно вспучены – над тонкими ножками, – ножки без икр, где самая толстая часть – щиколотка… И вдруг вошла молодая женщина. Она была гладкая, белая, поблескивающая золотыми волосками. Кожа ее светилась, гладкая и блестящая. Груди были крепкие, круглые, почти стоячие, с нагло розовыми сосками. Округлый живот, упругие овальные линии, плечи без единой косточки, пушистые волосы, а главное – этот жемчужно-молочный, кустодиевский цвет кожи – нестерпимый на фоне коричневых, синих и пятнистых тел. Мы не испугались бы более, если бы в баню вошел скелет, но вздох прокатился по бане, когда она вошла. О, как она была страшна – страшна своей нормальной, пышущей здоровьем, вечной женской плотью.

Женщины, ошалелые от этого кощунства, шептали за ее спиной:

– Здоровая!

– Румяная!

– Толстая!

К ней неслось тихое шипение отвращения, презрения, негодования, чуть не каждая женщина, взглянув на нее, шептала: “Б… б… б…”

Не должно ее было быть здесь.