Календарные дни

В сумерках трудно было оценить разгром, но старик радовался, что поспел не к концу, хотя добрая часть сада выкорчевана и подвинута к болотине. И Семен Моисеевич знал точно, что громоздкими тупыми ножами, а главное, неумной азиатской и ленивой властью одного человека смят, оплеван и задвинут в небытие тяжелый, полезный, неспокойный труд сотен людей, взрастивших сад и оставивших его на всех будущих людей.

«За чьи грехи — наказание такими гадами? — с прозрачной, созревшей ненавистью к агроному допрашивал неизвестно кого намертво уставший телом Семен Захаров. — Не дано было дотянуться до землепашца — разведись со званием. Догадался когда, что не любишь землю, — беги от нее не мешкая, куда глаза глядят! Нет, медлит, паразит. Уселся на высокий стул и перекраивает норов земли во вред людям и земле. А оклады вражине каждые пять лет повышают — значит, засидится на коллективной работе. Нет, сволочь наземная, не допущу тебя до незаслуженной пенсии в Вязовке. Ведь те убитые яблоньки мы принесли сюда синими прутиками и приучили к скалам здешним на пользу и умиление народу. Не дотянуть, землеройка злобная, в хозяйстве тебе до персональной пенсии!».

Семен Захаров обнял руками большую, гладкую, как витамин, голову и грузно осел в свежий валок сена, потревожив мелкую, недовольно загудевшую тварь. В вывороченных корнях и в ямах курился сырой туман, как пар над освежеванной тушей крупного животного. Но в небе немного посветлело и полегчало. Старик по нервной, нажитой борьбой за существование слабости легко, по-птичьи заплакал — словно и его сейчас незаслуженно и походя обидели и строго указали на неопределенность его бытия.

Семен Моисеевич Захаров почувствовал тогда крепкую к себе, не подлежащую обжалованию в верхних инстанциях несправедливость. И эта обида подняла его, повела за собой, указав предел мысли.

Вязовка только-только просыпалась, когда попившего какао со сливками агронома Тушкина́ застукал на крыльце бывший садовод Семен Захаров и покарал, как смог.

Вязовка напряглась в ожидании, пока Захаров делал показания представителям МВД страны, правда, отчитывался за свои действия без упоминания собственных волнений, слез и общеупотребляемых, но не принятых в миру слов.

— Знаешь чего, Семен Моисеевич, — выслушав рассказ, сурово приказал капитан Щелкунчик. — Правь домой без подписки о невыезде, потому как выезжать не надумаешь. Понадобишься — вызовем.

— Старый гриб! — определил следователь Рангелов, новый в районе человек с всасывающими мир и искажающими его перспективу глазами. — Отпускать бы не рискнул. Живет человек сто лет, а все у него либо белое, либо черное, — и рубит с плеча. Никаких полутонов, моховик, не признаёт.

— Правильно делает, — не согласился с бывшим сокурсником Щелкунчик, глядя через окно на сутулую спину и потерявшийся в штанах зад старика. — У чистой совести, прости за пропись, полутонов нет. Сколько лет на кривых половинках совести жили — не получалось по-доброму.

Захаров добрался домой к вечеру и, чтобы не дергали сердобольные земляки, проник на двор огородами.

— Ушел от аспидов? — испуганно-радостно ахнула старуха, открывая дверь. — Уж я хлебного навертела в узлы, думала нести передачу. Осилил-то как неволю?

— Отстреливаясь да по крышам! — напугал старуху Семен Моисеевич. — Горячее было дельце. Заночую я в баньке, а ты посторожи сон да, гляди, не сомлей — а то тепленького накроют…

БИЛЕТ С ПЛАЦКАРТОЙ

На станцию поезд прибывал рано. Тем, кто брал билет заранее, — мягких и купейных мест не хватало, давали с плацкартой, — тем надо было добираться до вокзала пешком либо ночевать в зале ожидания.

Жанна Матфеевна Поковкина рано утром тащила чемодан по сырым декабрьским улицам, проклиная судьбу. Городок еще спал, только самые бодрые жители занимались аэробикой, модной тогда в отдаленных селениях, и таращились на пешеходов.

Рядом с Поковкиной остановилась машина. Коренастый хмурый мужчина в пуховой кепке вышел из нее и предложил помощь. Женщина согласилась — разумеется, с дозволенной радостью.

— Владимир Мухаммедович Гурин! — втискивая чемодан в багажник и отстраняя водителя, назвался мужчина.

— Как мило с вашей стороны! — с чувством поблагодарила Поковкина, лицо ее, недавно ожесточенное, превратилось в обычное — приятное.

На перроне стыли в ожидании несколько фигур. Подняв воротник пальто и приняв уральскую зимнюю стойку, Гурин от нечего делать принялся разглядывать попутчиков. «Эта Жанна, как она представилась, верно, одинокая — потому и сохранилась хорошо. В наши дни хорошая сохранность — одна из добродетелей женщины. Лет ей около пятидесяти, но при удобном случае — и бог ей встречу! — будет биться за тридцать с небольшим. Манеры у женщины безукоризненные, а потому вызывают сомнение в естественности и подлинности. Горда, по всему видать, самостоятельна. Возглавляет небольшое культурное учреждение, которых в городке пропасть. В квартире полно кошек и собак. Чужого человека в беде не пожалеет просто так, по сердцу, что ли, а для пуделя суфле из бананов приготовит».