Календарные дни

— Я не видела еще человека, — серьезно и по всегдашней привычке недоуменно признавалась Ида, — чтобы у него столько слов разных было спрятано внутри и чтоб ими с таким блеском жонглировали!

Замечание это, по мнению Иванова, было завершенным. Слова у Блицистова рождались в недрах желудка, легко соединялись и выходили наружу в виде клейкой кашицы, принимавшей любую подставленную форму.

Еще позвонили. Вошел, схватывая предметы, людей, композиции круглыми, как объектив, глазами и шурша ладошками, точно на улице мороз лютый, Григорий Чпок. Это был фотограф-ремесленник. Для приятелей, естественно, только что пришедший от Скарлатти, Моцарта, Гараняна, от Кустодиева, Пименова, Евтушенко, от модной художественной выставки или показа модной сезонной одежды, от областной собачьей выставки или просмотра «кольцевого» фильма — от свежака то есть всегда.

— Це-це-це, товарищи! — быстро застрекотал он круглыми толстыми губами. — И это кто так рано и без Гриши начинает? Гриша хотел говорить и скажет, потому что не таит ничего от своих друзей, что опять в славном шахтерском Артемовске будет всемирный джазовый фестиваль — какая приятная новость для всех нас, не правда ли? А «Порги и Бесс», что в нашем академическом оперном поставили, вы глядели уже? Жалкие, увядшие, бесцельные вы люди! Я сидел в трехрублевом ряду, и меня так и трясло, так и трясло, когда запел ихний негритянский хор, — а в нем пел мой приятель, Мика Голубков, он и лицо черной сажей вымазал — вы не знаете зачем? Я тоже не знаю. Зато я выменял югославскую мебель на японский гарнитур и приобрел костюм фирмы «Бастард».

О мастерстве Чпока Иванов не знал, зато через хозяина имел представление, что Гриша доставал массу вещей, и если собрать все те предметы в одном месте, то Гришу легко было спутать с директором портового склада. Фотографа тоже усадили музыку вкушать. Подавали Тейлора — авангард полный по тем временам.

Явилась со спутником Юля. Ее маленькое алычевидное лицо с крупно накрашенным ртом торжественно сияло. «Мой молодой муж!» — почти со стоном представила она юношу, и тот спокойно отправился в угол. Так странно была устроена нарядная Юлина жизнь, что к ней, изрядно повеселившейся, шли-приходили разные временные люди, не хотевшие обременять себя заботами о гордой любви, только бы сночевать месяц-другой сносно с подружкой. В ее представлении семья была неотделима от мужского разнообразия. Это была жена — всей области невеста.

Уходил один, на его место заступал другой. И никто в той странной ячейке общества не страдал от козьего содружества.

— В Париже сейчас носят короткое и открытое! — напомнила Юля гостям и ушла на кухню тереть редьку. Иванов знал, что приглашали ее сюда потому, что числилась переводчицей в аэропорту, имела дело с туристами и знала, что сейчас носят за границей.

Последним настиг общество Булат Эдипьев — доверенный врач профсоюза работников камнедробильной промышленности, — лысоватый человек в светлом пиджаке и в туфлях, из которых зимой и летом со свистом выходил воздух при ходьбе, точно из паровозного котла. Когда несколько лет назад Иванов познакомился с ним, Эдипьев с восторгом говорил о поэзии, читал наизусть стихи африканских поэтов. Куда подевалось прежнее упоение? Через две дежурные фразы доктор теперь рассказывал о своем фруктовом садике близ Симферополя, о плодах, которые он поедал в огромном количестве и которые он называл «яблочки», «грушечки», «сливочки». О людях же говорил неохотнее, с заметной желчью, посмеиваясь визгливо при каждом удачном сравнении. Иванов с грустью размышлял о том, что ничто так легко не давалось этому врачу, как точный диагноз разнообразных моральных отклонений сытых людей. К себе исцелитель относился подчеркнуто опрятно и бережно.

Иванову обрыдли эти пирушки. Но пока люди собрались, он успел. То есть дошел до такого состояния, что все эти люди стали привлекательными или, по крайней мере, сносными. Когда Екиров рассадил гостей, Иванов попросил включить музыку для танцев, чтобы не ввязываться в перекрестные диалоги.

— Читали повесть «Хлеб»? — спросил начитанный и заводной Блицистов. — Меня поразила откровенная пошлость автора, провинциальное мелкотемье и язык, на котором разговаривают кладовщики на службе. Вот такое у нас и печатают! Нет ни одного свежего, оригинального произведения. Поневоле станешь читать зарубежное, хотя бы пятидесятых годов. Разве сравнишь эту вещь с гениальным романом «Аэропорт»?

— Какой чудный салат, милочка, из этого шестиногого пятиуса! — умилялась Юля, изображая на маленьком водянистом лице удивление.

— Но и там есть… мысль, — мямлил Эдипьев, как всегда, когда говорил что-нибудь хорошее. — Автор высмеивает тех, кто утверждает, что в сельском хозяйстве нет ничего постоянного. А реорганизация? — напоминает он.

— Гриша уверяет всех, что этот писатель далек от села, — внес свою лепту Гриша. — На даче где-нибудь обитает, мужиком выставляется!