Камень в моей руке

— Вагнер проболтался однажды, напившись до чертиков. Он тут с незапамятных времен, старшая сестра держит его за сторожевого пса. Шварцальд приносит неплохую прибыль: за так называемое «лечение» детей их родителям приходится выкладывать кругленькую сумму, а самих пациентов держат впроголодь, они спят в ледяных спальнях и вкалывают, как чернорабочие. Впрочем, ты и сам все знаешь… Вдобавок на детях испытываются экспериментальные лекарства, и часто это приводит к страшным, непоправимым последствиям. За эти исследования фармацевтические компании перечисляют на счет клиники огромные суммы.

— Но как же удается сохранять все это в тайне?

— Визиты родных, как ты знаешь, строжайше запрещены — карантин. Ни одно из написанных детьми писем родных не отправляется по адресу, их подменивают на оптимистичные фальшивки…

— Но ведь… дети умирают…

— Часто о смерти замалчивается до поры до времени, и по документам ребенок еще долгие годы остается в клинике «на лечении», а благотворительные фонды продолжают выплачивать деньги на дорогостоящие медикаменты и операции.

Я молчал, совершенно потрясенный услышанным. Шварцвальд — не клиника, а фабрика смерти. Сотни, а может, и тысячи детей убиты — и никому нет никакого дела…

— А как вообще происходит распределение детей? Кто решает — жить кому-то или стать подопытным кроликом?

— Это все в руках старшей сестры, она тут царь и бог. В первый корпус попадают дети из «нормальных», то есть благополучных и обеспеченных семей, заболевания которых можно излечить, ну или, во всяком случае, с этим можно худо-бедно жить. Во втором корпусе содержатся дети мигрантов и беженцев, которые не в состоянии оплачивать лечение. Деньги на их содержание жертвуют благотворительные фонды. Это «кормовая база» клиники — именно на них испытываются новые фармпрепараты. Если что и случится — родителям закроют рот угрозой депортации и денежной подачкой. А третий корпус… Это лаборатория по изучению самых редких болезней и генетических отклонений. И выбраться оттуда живым шансов нет. Профессор Стрейджлав, рискуя собственной жизнью, спас этих несчастных, обреченных детей. Он заботится о нас, достает еду, одежду, лекарства. Он стоит на пороге великого открытия — полной расшифровки генома человека. Раскрыв его, люди смогут создать лекарства от болезней, которые сегодня звучат как смертный приговор…

Я судорожно вздохнул и медленно разжал кулаки.

— Но… почему профессор, зная о том, что здесь творится, продолжает играть по правилам старшей сестры?

— Он сам — ее пленник. Она шантажирует его, угрожая уничтожить все его разработки — а это годы работы. Это он, а вовсе не старый профессор Айзенблат — автор блестящих научных открытий, которые прославили клинику. Но сам он тяжело болен и поэтому торопится закончить исследования, — она помолчала. — Наверное, тебе он показался дряхлым стариком. Но это совсем не так. Ему только двадцать семь… Я помню день, когда увидела его впервые — блестящий молодой ученый, нейрохирург, его имя уже гремело в научных кругах. Шварцвальд предложил ему лабораторию и карт-бланш для проведения исследований по генной инженерии. Мне было шестнадцать, и в моих глазах он был небожителем, вершителем судеб. Однажды мы случайно столкнулись в библиотеке — от смущения я выронила книги, он бросился помочь их собрать, наши руки случайно соприкоснулись, и мое сердце чуть выпрыгнуло из груди от счастья. Мы держали внезапно вспыхнувшие чувства в тайне, — она достала из кармана старинные круглые часы на цепочке и, откинув крышку, протянула мне. На ней было выгравировано: «Над нашей любовью не властно время». — Его подарок. Мы были слишком счастливы, и судьба сыграла злую шутку. У Генри проявились пугающие симптомы: кожа покрылась сеткой мелких морщин, стали выпадать волосы. Он долго пытался закрыть глаза на эти изменения, но потом все же согласился пройти обследование. Оказалось, что это прогерия — редкое генетическое заболевание, при котором биологические часы начинают крутиться с сумасшедшей скоростью, и человек за считанные годы превращается в жалкую развалину. Узнав страшный диагноз, Генри стал затворником в этом подземелье — он не выносит сочувствующих взглядов. Родные, узнав о нашей любви — я совершила большую глупость, обмолвившись об этом в одном из писем домой — были просто в ужасе и собирались разлучить нас во что бы то ни стало. И тогда мы решили инсценировать мое внезапное исчезновение. Вагнер был посвящен в тайну, он помог все устроить. Страшно подумать, сколько горя это принесло моей семье, но иного выхода не было. Я не мыслила своей жизни без него. Около года я жила тут одна — разумеется, Генри навещал меня, когда не был слишком занят в лаборатории. Правда, это случалось все реже. И вот в один из дней он привел Дафну, затем появились Ранбир, Фрида, Коломбина, Бен и, наконец, малыш Лукас. И моя жизнь обрела смысл, — она грустно улыбнулась.

— И вам никогда не хотелось узнать, как живет ваша семья?

— Я строго-настрого запретила себе думать о них. Дети и Генри — моя семья.