Каменные часы

— Вам снится война? — спросил Дягилев и тотчас же понял бестактность своего вопроса, извинился.

— Да вы не смущайтесь, — сказал Егор Иваныч, — постоянно беспокоит и в снах, и в жизни война, столько ее примет осталось. Федору, внуку, и то она, проклятая, снится. А, Федор? — Федор безнадежно махнул рукой. — То-то и оно, — продолжал Егор Иваныч, — у кого родственники да близкие полегли, кого коснулась беда, тому война будет сниться хоть в третьем поколении. Родители передадут свою боль детям, свои воспоминания о войне, вот они и будут жить вечно.

— Это так, — согласился Дягилев, думая о матери, о непостижимой, на первый взгляд, ее привязанности к отцу, воистину неистощимом упорстве в розыске пропавшего без вести летчика. Думал он и о своих тревожных снах, где рвались снаряды, погибали люди и раз за разом, круг за кругом пролетал горящий самолет его отца.

…Над водохранилищем стоял густой туман, закрывая противоположный берег, но березовая роща, где они сидели у самого ее края, начинала медленно излучать свет и незаметно засияла.

Почти рассвело. Уже звонкие голоса птиц понемногу будили тишину. Восход солнца обозначился тоненькой красной нитью на горизонте. Костер угас.

— Благодать-то какая, — тихо произнес Егор Иваныч, — что значит заживила раны земля, а ведь деревню у стоянки автобуса в войну немцы сожгли дотла вместе с детишками, бабами и стариками…

— Опять ты себе травишь душу, дед, — вздохнул Федор, и по его реакции Дягилев понял, что не один раз уже заходил разговор у Егора Иваныча с внуком. — Мертвых же не воскресить!

— Дело не в мертвых, а в живых, — укорил Егор Иваныч, — ты сам видел, сколько фамилий указано на обелиске. Собрать тех людей сейчас, то уместились бы и на нашей поляне, да не о том речь: об их близких и родных, если такие остались.

— Вы с ними встречались? — не утерпел спросить Дягилев. — И что?

Егор Иваныч сердито взглянул на Федора и отвернулся, рукой ослабил воротник, поднялся и сел рядом с Дягилевым.

— Я ваш вопрос понял, — начал он, — дескать, вот воевал в партизанах и уж совсем непонятно, почему толкует о живых, а сам к ним не идет. Да не был я ни разу в этой деревне! Даже когда отбили у фрицев, не удалось побывать. Не был в деревне — такая досада. Еле оправился от тяжелой раны. Федор все мне говорит, мол, ты представься пойди в сельсовет, так заместо паспорта я не могу принести с собой слова о страшной гибели деревни. На это уж сердца не хватает. Но мне больно видеть, как согбенная старушонка ухаживает за братской могилой.

— Помог бы, да и вся недолга, — с обидой сказал Федор.

— Ишь ты, вся недолга! — осадил его Егор Иваныч. — Ежели хочешь знать, старухи и старики былыми болями живут, и тут я пришел, раскатился: дай-кось помогу. Вся недолга! Ты вот сам раскинь: старуха горюет, печалится, а здесь ты сам-друг с идиотским вопросом — чем могу быть полезен?

Не всякий может подойти к такой старой. Наглец-то, конечно, враз выступит — пожалте бриться. Эх, Федор, не превзошел ты еще быть внимательным, слабо тебя еще жизнь покатала, иначе эта премудрость тебе была бы понятна без всяких разъяснений.

— Правильно ты рассуждаешь, дед, — сказал Федор, — а сам вот хотел искренне помочь и — не подступись. Как же так?

— А вот так! Мы с тобой поглядели и уехали, а старухе здесь жить. И если пришел к обелиску туристом, то помалкивай и не суйся. Не колготись. Иначе отрада появится у тебя на душе: помог, помог! А на самом-то деле своей помощью унизишь и обидишь. Старушонка, верно, не один десяток лет приходит на могилу, скорбит, а ты собрал за пять минут палые листья, выдернул травинки, снял кепку — и уже для себя, в своих глазах поднялся почти вровень с павшими. И это обидней всего…

— Но ты-то, дед, имеешь на это право!

— И у меня нет такого права! — тихо воскликнул Егор Иваныч, — мое и твое право — повсюду на нашей земле рассказывать, что известно о павших, как они жили и погибли… Они за нас с тобой погибли…

Дягилев сидел, забрав ладонями свое лицо, и все не мог разобраться в ясных и простых словах Егора Иваныча. Он чувствовал, что бывалый партизан глубоко и верно все подмечает, на его стороне правда, но нельзя же и не вмешаться, если требуется, о чем, собственно, искренне говорил Федор. Однако в свою очередь Федор не понимал отчетливо смысла скорбящей старухи — седой, сгорбленной и понурой, лишенной жизненных сил и все-таки живущей на белом свете — именно так представлялась Дягилеву старая, о которой говорил Егор Иваныч.

Нет, не понимал Федор. И Дягилев знал почему: он сам не раз видел свою родную мать окаменевшей в горе и теперь осознавал: чтобы сердечно сочувствовать людям — надо научиться им сострадать глубоко и беспредельно, как та старая у обелиска или его собственная мать…

Всходило солнце, туман рассеивался над гладью водохранилища, которое скрыло под водой следы военного смерча. Розовые облака отражались в воде, матовый свет скользил по ее поверхности. Рыбачьи лодки начинали подходить ближе к берегам. Все вокруг после ночи оживало и просыпалось.