Каннибалы

Директоров из театра увольняли всегда вместе с замами и ассистентами – как будто следуя старому индийскому обычаю сжигать вдов вместе с покойным мужем. Тем не менее Ольга не могла удержаться от чисто театрального инстинкта – кусать дающую руку, то есть подсирать шефу в мелочах. Или, вернее, подсирая шефу в мелочах, она все же была ему предана.

Ольга сунула Акиму листочек с клейкой полосой, оторванный от желтого канцелярского куба:

– Передай Беловой. Телефон то ли самого Свечина, то ли жены. Пусть сбросит им эсэмэс, в какой вечер может прийти к ним в гости.

И Ольга побежала вешать очередные списки.

12

Еще в коридоре Аким узнал звуки: Ромео и Джульетта в церкви. Проскользнул в хорошо смазанную дверь.

Увиденное понравилось ему. «Я молодец», – подумал директор балета.

Конечно, шекспировские четырнадцать этой дылде-Джульетте не дашь. Но в общем, зрительно уменьшить Белову на сцене у него получилось чистым менеджментом. Высокий Славик рядом с балериной превращал ее рост в нормальный. На роль Кормилицы Аким уговорил Авилову, первую красавицу миманса. Ростом Авилова была, как манекенщица. Увы, ее прекрасное тело было сухим и негнущимся, как флагшток (потому после балетной школы Авилова пролетела мимо кордебалета сразу в миманс: на роли королев и владетельных графинь, от которых требовалось только величественно нести себя и водить руками). Авилова повыкаблучивалась, конечно. Но Аким умело подсунул ей мысль, что роль Кормилицы – не декоративная, а игровая, почти одна из главных. Улещил, подольстил. Черт, подумал он сейчас: сексапильная Авилова выглядела скорее бандершей или сводней, чем кормилицей. И еще ведь будет верещать, чтобы ей не запихивали в костюм полагающиеся подушки – титьки и жопу…

Аким беспокойно заглянул в яму.

Потный Орджоникидзе махал руками. Деловито поглядывал то на лабухов, то на Белову. Выглядел он мирно. Аким легко увидел сцену с его точки зрения: балерина не вякает, везде успевает и даже не слишком топает в тихих местах, музыка катит, как написано у Прокофьева, – все, как дирижеру нравится. Орджоникидзе со своими бровями и баками напоминал майского жука в целеустремленном полете.

Но, как оказалось, Аким поспел вовремя.

Джульетта молитвенно воздела длинные руки, вытянув позу в уже знаменитый силуэт. Но тут же убрала и их, и оттопыренную назад ногу. Славик выпустил ее плечи. Запоздавшая скрипка издала кошачий вопль, музыка умолкла. Белова таращилась на изображение Мадонны в углу сцены, как человек, которого красный сигнал светофора застиг посреди Садового кольца.

«Ромео и Джульетта» шел еще при Сталине. Тогда уж ставили так ставили. Избы для «Ивана Сусанина» рубили в натуральную величину. Бутафорская Мадонна для «Ромео» была, как говорили, копией майолики Андреа делла Роббиа.

Точь-в-точь такая же была и в питерском спектакле, знакомом Беловой до зубов.

«Чего ж она вылупилась?» – не понял Аким.

– Ногу потянула? – услышал он голос Славика.

Белова показала партнеру на Мадонну. Что-то сказала.

Орджоникидзе в яме забеспокоился, зашевелил бровями.

В другой момент Аким, может, и принялся бы терпеливо выспрашивать у Беловой, что случилось, что не так.

Но из ямы гаркнул дирижер:

– А сейчас-то что? Кто-то тупит и не может вспомнить, что там дальше?

Авилова хихикнула. Орджоникидзе взглядом убил ее на месте.

Аким понял, что через две секунды в яме рванет по-настоящему. Орджоникидзе нальется кровью. Начнет крыть матом. Лягнет пульт. Заржут лабухи. Но две секунды еще есть.

– Даша! – крикнул из ложи Аким. – Что там у тебя?

– Фигура не та…

И не стал слушать (в любую секунду из ямы мог начать расти атомный гриб):

– Ну хватит уже. Правда. Ну фигура. Та, не та. Оно тебе на сцене мешает?

Белова помотала головой.

– Не мешает? – наскакивал Аким. – С туров не сбивает? На голову не падает? Ну и отлично!

Орджоникидзе подал недовольный, но окрашенный любопытством голос:

– Что там еще? Белова, что там у тебя?

Аким, задирая все еще гибкие ноги, перелез через барьер на сцену. Кивнул с извиняющимся видом дирижеру:

– Пять секунд.

Подошел.

– Даша, все. Давай в последний раз это обсудим. Я тебе верю. Честно! У тебя нервы. Понимаю! Я бы тоже был на нервах. Сочувствую! – Аким прижал руки к сердцу, как балетный принц, чья любовь – навсегда. И тихо пояснил: – Но ты их тоже пойми. Вы с труппой притираетесь взаимно. Им тоже надо к тебе привыкнуть.

Белова слушала, лицо без выражения. Аким подошел вплотную. Дело в том, что он не врал, он вполне ей верил. Он знал своих: они могли всякое. Но прямо сейчас он стоял в перекрестном огне. На сцене жгли любопытные глаза Авиловой (после репетиции понесется рассказывать остальным), в яме Орджоникидзе уже начинал подскакивать на месте, как крышка, готовая сорваться с парового котла.

Сейчас надо было просто все это залить противопожарной пеной.

Аким наклонился к самому ее лицу: