Канун

Обыкновенно въ это время она уже спала, но теперь отсутствіе Льва Александровича ее тревожило. Настроенная торжественно, она теперь ко всему относилась какъ-то исключительно, и, когда она увидла, что съ ея братомъ въ часъ ночи пріхалъ Корещенскій, этотъ волосатый человкъ съ грубоватыми манерами, человкъ, который, какъ и Зигзаговъ, принадлежалъ къ кругу, не пользовавшемуся ея довріемъ, глаза ея расширились и выраженіе сонливости покинуло ихъ.

— Элизъ, распорядись, чтобы намъ дали чаю или… вы, кажется, пьете черный кофе? — обратился онъ къ Корещенскому, — ну, такъ мн чаю, а Алексю Алексевичу кофе. И пусть все это держатъ горячимъ, мы сегодня засидимся.

Это послднее сообщеніе повергло Елизавету Александровну въ глубокое уныніе. У Льва какія-то удивительныя дла и сношенія съ этими людьми. Этого она въ своемъ брат не понимала.

Ей казалось, что въ ту минуту, когда онъ пріобщился высшихъ сферъ, онъ долженъ былъ отрясти прахъ отъ своихъ прежнихъ знакомствъ и связей. А онъ возится съ Зигзаговымъ, съ Корещенскимъ и, Богъ знаетъ еще, что тамъ выйдетъ съ Мигурской…

Ахъ, она была страшно озабочена. Но пришлось исполнитъ желаніе брата и этимъ ограничиться.

Левъ Александровичъ и Корещенскій ушли въ кабинетъ и черезъ четверть часа туда имъ были посланы чай и кофе.

Много часовъ длилась бесда и, если бы въ это время ихъ могъ видть, хотя бы даже и не слышать ни одного слова, посторонній наблюдатель, онъ былъ бы свидтелемъ того рдкаго явленія, что Левъ Александровичъ Балтовъ проявилъ увлеченіе и горячность.

Онъ началъ, спокойно сидя въ кресл, въ то время, какъ Корещенскій помстился на широкомъ мягкомъ диван, забравшись въ самую глубину его и поджавъ подъ себя одну ногу.

Корещенскій слушалъ и какъ будто не понималъ. Лицо его выражало сперва недоумніе, потомъ изумленіе, а затмъ, наконецъ, его волосатая голова ршительно и энергично закачала въ отрицательномъ направленіи и слышались слова:

— Нтъ, нтъ, невозможно, немыслимо…

Тогда выдержка и спокойствіе въ лиц и въ словахъ Льва Александровича какъ будто исчезли. Голосъ его дрогнулъ, руки стали чаще подыматься и, описывая въ воздух различныя линіи, старались помочь словамъ въ убдительности.

Но, можетъ быть, видя, что собесдникъ не поддается, Левъ Александровичъ возвысилъ голосъ и глаза его зажглись какимъ-то новымъ, несвойственнымъ ему огнемъ.

А собесдникъ не только не поддавался убжденіямъ но, напротивъ, казалось, что его несогласіе съ каждымъ получасомъ все больше и больше созрвало и выростало.

Вотъ уже онъ нетерпливо сидитъ на своемъ мст, уже его поджатая нога вытянулась, и весь онъ отодвинулся отъ спинки дивана и больше не опирается на нее, а вотъ онъ вдругъ вскочилъ и забгалъ по комнат.

Встряхивая головой, онъ говорилъ горячо, бурно, протестующе, сильно повысивъ голосъ, размахивая руками и сверкая глазами. И часто среди его словъ проскользало имя Ножанскаго и можно было видть, что въ эти моменты кулаки его сжимались. Иногда онъ подбгалъ къ круглому столику, схватывалъ чашку и отпивалъ глотокъ кофе.

Тогда и Левъ Александровичъ въ свою очередь поднялся и началъ ходить рядомъ съ нимъ, возражая, уговаривая, доказывая.

И можно было замтить, что посл трехчасовой битвы доводами Левъ Александровичъ началъ превозмогать. Корещенскій еще возражалъ, но уже не такъ ршительно. Искры въ его глазахъ уже потухли, движенія сдлались боле спокойными и какъ бы утомленными. Онъ уже не бгалъ, а ходилъ, иногда присаживаясь въ кресло. Когда же онъ вставалъ, Левъ Александровичъ подходилъ къ нему и бралъ его правой рукой за талію и они начинали ходить по комнат медленно и плавно, и рчи Балтова лились теперь уже спокойно и увренно.

Пробило пять часовъ. Въ окна уже глядлъ дневной свтъ. Левъ Александровичъ провожалъ своего гостя въ переднюю и помогалъ ему надтъ пальто.

— Я уже не буду спать сегодня. Черезъ часъ я долженъ выхать въ уздъ. Но къ вашимъ проводамъ я постараюсь вернуться! — говорилъ Корещенскій.

— Не торопитесь, Алексй Алексевичъ, не длайте для этого усилій, возражалъ ему Левъ Александровичъ: — все равно, недли черезъ четыре мы увидимся тамъ… Но будьте готовы и… не перершайте…

— Нтъ, нтъ, вы меня убдили… Вы освтили мн дло совсмъ новымъ свтомъ… И я загорлся, я теперь горю. И я вашъ. Не Ножанскаго, а вашъ.

Онъ крпко пожалъ руку хозяину и ушелъ. Левъ Александровичъ вернулся въ кабинетъ. Онъ былъ взволнованъ. Въ восемь часовъ утра ему уже нужно было быть въ управленіи, онъ не легъ въ постель, а слъ къ кресло и, сидя, задремалъ.

Черезъ два дня на мстномъ вокзал вечеромъ собралась несмтная толпа обывателей. Изъ газетъ узнали, что въ этотъ вечеръ Левъ Александровичъ Балтовъ, донын украшавшій городъ своей великолпной практической дятельностью, а съ этого момента призванный еще прославить его государственной мудростью, узжаетъ въ Петербургъ.