Канун

— Не съ кмъ, милый мой, не съ кмъ. Здсь нтъ друзей. Вс зорко слдятъ другъ за другомъ и только подсматриваютъ моментъ, когда можно подставить ножку. Мн подставляли уже сотни разъ, но у меня ноги крпкія отъ природы и я устоялъ. Завтра вы вступите въ должность и неизвстно, будемъ-ли мы въ состояніи завтракать вмст, вотъ такъ просто, по дружески, а сегодня вы еще частное лицо, мой другъ, землякъ, такъ мы можемъ еще завтракать съ чистыми сердцами. Впрочемъ, я шучу, у насъ съ вами всегда будутъ чистыя сердца…

Левъ Александровичъ никогда не выпивалъ лишняго. Это было у него правило. Но Ножанскій, къ его удивленію, нсколько мене воздерживался. Онъ зналъ его за человка очень осторожнаго.

едоръ Власьевичъ вообще ревниво относился къ своему здоровью и не позволялъ себ никакихъ излишествъ. Это былъ человкъ, крпко сложенный, съ гордостью ссылавшійся на своихъ здоровыхъ работящихъ предковъ, которые дали ему здоровый организмъ: легкія, сердце, желудокъ. Въ прежнее время это было его проповдью — воздержанье въ пищ и пить. И, дйствительно, это было ему на пользу. Умъ его всегда былъ свжъ, нервы уравновшены, тло бодро.

Работать онъ былъ всегда большой мастеръ, но никогда не допускалъ переутомленія и, когда случалось имъ бывать вмст въ какихъ-нибудь засданіяхъ и коммиссіяхъ, то, по прошествіи уже нкотораго времени, онъ вынималъ часы и объявлялъ, что дольше ни въ какомъ случа не можетъ, голова не будетъ свжа, и настойчиво требовалъ прекращенія.

Поэтому Льва Александровича удивило то обстоятельство, что на этотъ разъ Ножанскій какъ бы отступилъ отъ своихъ принциповъ. лъ онъ сравнительно немного, но выпивалъ больше. За закуской онъ пропустилъ нсколько рюмокъ водки и глаза его покраснли уже въ самомъ начал завтрака, а затмъ онъ принялся за красное вино, къ которому былъ безпощаденъ.

Вообще Левъ Александровичъ въ своемъ старомъ профессор наблюдалъ, если не развинченность, то какую-то нервную шаткость. Ему даже показалось, что у него руки слегка дрожатъ.

Но разговоръ довольно долго вертлся на предметахъ безразличныхъ. И только когда подали кофе и едоръ Власьевичъ началъ вторую бутылку вина, при чемъ первую выпилъ почти одинъ, такъ какъ Левъ Александровичъ только пригубивалъ, — въ немъ точно сорвался какой-то узелокъ, который сдерживалъ его.

Онъ похлопалъ Льва Александровича по колну и сказалъ:- Ну, милый другъ, давайте же говорить откровенно. Вы, можетъ быть, удивлены, что старый профессоръ Ножанскій, такъ сказать, отступилъ отъ своихъ принциповъ и вотъ позволилъ вину возбудить свой мозгъ. Но это климатъ, климатъ… Не можетъ живое существо произрастать безъ солнца. Климатъ, дорогой мой, въ самомъ широкомъ смысл этого слова…

И для Льва Александровича ясно слышалась въ его тон та спеціально русская горестность, которая свойственна людямъ съ неудавшейся жизнью, когда у нихъ, посл долгой сдержанности, явился случай пожаловаться и излять душу. У него даже явилось какое-то чувство опасенія передъ тмъ, что онъ услышитъ, и онъ подумалъ только одно слово, которое для него имло очень обширный смыслъ: «неужели»?

Ножанскій же говорилъ какъ будто самъ съ собой. Онъ даже мало обращался къ нему. Слова изъ него вылетали какъ бы помимо его воли.

— Да, климатъ, климатъ… Все промозгло здсь холодной сыростью и отъ этого поросло мохомъ, срымъ, склизкимъ, отвратительнымъ. Ни до чего нельзя прикоснуться безъ чувства брезгливости. Когда входить сюда свжій человкъ, свжая душа, его охватываетъ эта атмосфера, насквозь пропитанная ядовитыми испареніями болотъ, на которыхъ построенъ этой городъ. Вы думаете, это не иметъ значенія? Вы думаете, это шутка? Нтъ. Болота тутъ сыграли яркую роль, мой милый другъ… Знаете, есть въ химіи такая лакмусовая бумажка… По ней узнаютъ присутствіе кислотъ и щелочей, — при кислотахъ она краснетъ, при щелочи синетъ. Такъ вотъ, если ее перенести въ эту атмосферу, она безумно измнитъ свой цвтъ… Душа слабаго человка, входящаго въ этотъ міръ, это лакмусовая бумага…

— А сильнаго? — спросилъ Левъ Александровичъ и этотъ вопросъ какъ бы перебилъ теченіе его мыслей.

— Сильнаго? Вотъ сильнаго то я и искалъ… Да, да, именно сильнаго… Вы думаете, и вправду я имлъ въ виду вашу знаменитую работоспособность, энергію, основательность, добросовстное отношеніе къ длу, за которое вы беретесь, и прочее и прочее. Bce это отличныя качества, которыхъ нельзя не цнить… Но нтъ, нтъ… Работоспособныхъ и энергичныхъ людей не мало, но мало характеровъ. Я обратился къ вашему характеру. Я знаю его. Только онъ одинъ помогъ вамъ создать — не говорю огромное дло, и десятки длъ около него — создать себя, ту крупную, я скажу — крупнйшую въ Россіи величину, какую вы собой представляете. И говорю вамъ: характеръ вашъ нуженъ. Камень… Нтъ, не камень… На камн бываетъ плсень, и мохъ ростетъ, сталь нужна, она у васъ есть. Умъ? Да… Ума у насъ много… Россія полна ума. Да настоять на своемъ ум мы не можемъ… Вотъ наша бда.

— едоръ Власьевичъ, — сказалъ Левъ Александровичъ, мягко останавливая его. — Мн всего мене слышится въ вашей рчи побда.