Капитан Темпеста. Дамасский Лев. Дочери фараонов

— Я уже сказал: я ничего не знаю.

— Ах ты пес! — вскричала Хараджа, вскочив на ноги. — Смерти ищешь?

— Мой отец погиб в сражении с курдами, а сын его, похоже, будет убит братьями по религии. Впрочем, настоящий воин смерти не боится.

— Так ты будешь говорить?

— Если ты желаешь знать, что степные курды давно докучают дамаскинам, я могу это подтвердить.

— Да что мне за дело до диких племен, которые надоедают султанам?

— Тогда я могу рассказать, что в Бассере куры быстро набирают вес на рисовых плантациях.

— Ах, ты еще смеешь шутить над племянницей Али-паши? — осипшим голосом крикнула Хараджа. — Метюб, где Хамед?

— Позади тебя, — ответил капитан.

За спиной племянницы паши вырос гигантский негр, сильный, как двое могучих бойцов. На нем не было ничего, кроме короткой юбочки красного шелка, расшитой кораллами.

— «Gioco di boscelli»[18] готова?

— Да, — ответил негр.

— Забери себе этого человека и раздень его.

Не успела она закончить фразу, как Хамед, будто лев, прыгнул на капитана паши Дамаска и повалил его.

Борьба была отчаянной, но короткой. Гигант быстро взял верх, и с бедного капитана сорвали одежду, сняв сначала доспехи, которые не удалось пробить Метюбу.

Между мачтами по шкиву быстро спустилась веревка, и четверо матросов связали капитана по рукам и ногам, пропустили веревку у него под мышками, а потом подняли его на высоту четырех метров.

Перед ним оказались железные зубья размером около трех футов, с загнутыми, остро заточенными шипами на концах, длинной в пять-шесть дюймов каждый.

Капитан паши Дамаска даже не вскрикнул, повиснув на конце веревки.

— Будешь говорить? — злобно крикнула Хараджа.

— Я уже сказал: я ничего не знаю.

— Ах так? Ну, сейчас увидим…

— Я понял: ты хочешь убить меня. Что ж, развлекайся.

— Если все скажешь, я тебя не трону.

— Я ничего не знаю.

— Раскачайте его!.. Посмотрим, может, решит заговорить, когда почувствует шипы на своей шкуре.

— Ты только зря потеряешь время, — ответил храбрый капитан.

— Давай, Хамед!.. — крикнула племянница Али-паши.

Матросы галиота взревели от гнева, увидев, как их капитан раскачивается между страшных железных зубьев, и подняли аркебузы, но восемь кулеврин на правом борту и тридцать вооруженных ружьями матросов галеры усмирили их порыв. Они не стали ввязываться в драку, учитывая, что на горизонте пятьдесят кораблей в боевой готовности только и ждали сигнала к бою.

Великан взялся за одну веревку, а двое матросов потянули за другую, и бедняга-капитан понесся по воздуху между мачт прямо на железные зубья.

— Будешь говорить? — крикнула Хараджа.

— Я ничего не знаю, — ответил храбрец.

— Тогда пусть пророк примет тебя в царство своего бесконечного милосердия.

— Сука проклятая!.. Ты убиваешь человека, в жилах которого течет та же кровь, что и в твоих. Я ведь тоже турок!

— А сколько курдской крови в твоих жилах? — все с той же иронией спросила Хараджа.

В ответ ей прозвучал такой ужасный крик, что даже матросы галиота разом побледнели. Хамед резко дернул веревку, и капитан с размаху налетел на страшный железный зуб, разорвавший ему спину у самого позвоночника.

На какое-то мгновение несчастный остался насаженным на зуб, который, скорее всего, пробил ему легкое, а потом за веревку дернули матросы, и он понесся в другую сторону, орошая палубу крупными каплями ярко-красной крови.

Снова раздался крик, страшнее первого.

Капитан налетел на зубья, закрепленные на второй мачте, и они впились ему в живот, выйдя на спине на целую пядь.

С галиота снова раздалось гневное рычание, однако ни один матрос не посмел возобновить попытку бунта.

Они не просто почувствовали себя побежденными, они поняли, что пропали. Если бы не пятьдесят галер, эти смельчаки не мешкая ввязались бы в отчаянный бой. Ведь малоазиатские турки умеют за себя постоять. Капитан так и остался висеть, насаженный на шипы, скрюченный от боли, из ран обильно текла кровь, из живота вывалились кишки.

Он хрипел, задыхался и проклинал пророка и Аллаха, вместе взятых.

Племянница паши глядела на него безучастно. Можно было подумать, она насадила на зубья какого-нибудь бассорского петуха, а не доблестного дамасского воина.

На палубах обоих кораблей воцарилась мертвая тишина, которую нарушали только хрипы капитана, все более слабевшие. Все затаили дыхание.

Вдруг прозвучал резкий голос Хараджи.

— Метюб, — сказала она, усевшись на кулеврину, — этот тип мне надоел своими хрипами загарпуненной акулы. Пристрели его.

— Не заставляй меня совершить такую мерзость, госпожа, — ответил комендант замка Хусиф. — Дай ему спокойно умереть.

— Но в таком случае ты более жесток, чем я. Агония продлится несколько часов, и нет никакой надежды, что он вернется в Дамаск. Гурии пророка, улыбаясь, ожидают воинов ислама. Так ускорь же его восхождение к ним.

— Может, ты и права. Но эту службу пусть сослужит тебе Хамед. Я воин, но не убийца.

— Ты слышал, Хамед? — повернулась к негру Хараджа.

— Да, госпожа.

— Прикончи его.

Палач с галеры взял из рук одного из матросов аркебузу, раздул запал, тщательно прицелился и выстрелил. Капитан паши Дамаска получил пулю в голову и умер сразу, даже не вздохнув.