Капля духов в открытую рану

Отец постелил на кровати, где когда-то сын спал вместе с Дарьей Сергеевной. Славочка вдохнул запах чистых и давно лежалых в шкафу простыней и моментально заснул. Отец сел рядом на стул и долго рассматривал его лицо, пытаясь найти черты, схожие с его собственным отражением в зеркале. Он растерялся и не понимал, что должен испытывать при виде спящего взрослого мужчины, который являлся его продолжением, плотью от плоти, кровью от крови, но до которого с самого рождения ему, Юрию Васильевичу Клюеву, нельзя было дотянуться. Самим фактом своего существования Юрий Васильевич, как ему казалось, осквернял лик своего сына. Когда он родился и погрузневшая Дарья вынесла замотанный кулек из роддома, Юрий неуверенно произнес: «Валерий?» Он очень хотел назвать ребенка в честь летчика Чкалова. «Только через мой труп! – ответила жена. – Ярослав. Славочка. Точка». Имя «Славочка» казалось Юрию слишком женским, слюнявым, обтекаемым, но выбирать не приходилось. Когда он сказал об этом своему другу, шоферу Женьке, тот только крякнул: «Я б свою жену задушил за такое имя. Кем он у тебя будет? В балете прыгать? На скрипочке играть?» Жизнь выбрала второй вариант. Этот инструмент, как и сам Славочка, казался отцу каким-то бесхребетным, ненадежным. Хотя Юрий с детства, не обучаясь музыке, играл на аккордеоне, и весь поселок знал его как бравого певуна, крепкого драчуна и любимца девок. Юрий долго вспоминал белокурую Зоиньку, ласковую продавщицу в продмаге, которая прижималась к его плечу теплой пуховой грудью и шептала:

– Будешь меня любить?

– Уже люблю, – отвечал он.

А потом увидел Дарью. Она жила в ближайшем городке, в десяти километрах от села, и частенько приезжала на танцы в кабине грузовика своего отца, завозившего мыло Зоиньке в продмаг. Что в ней было такого, кроме крутых бедер и тонкой талии? Ведь и у Зоиньки была талия и попа как спелая груша… Но Зоинька готова была отдавать себя без остатка, а Дарья желала только брать. Властно, напористо, унижая, растаптывая, смешивая с жижей под резиновым сапогом в ноябрьскую распутицу. Юрия это заводило и будоражило, как и всех поселковых друзей. «Вот Дашка – это да-а-а! – прищелкивая языком, говорили они между собой. – Королевна. Не обуздать, не оседлать!» Юрий поставил цель – утереть нос друзьям и добиться-таки Дашкиного расположения. Он ездил на машине в город – устроился тогда шофером на грузовике «ГАЗ-51», караулил ее у дома, подружился с мамой – высохшей и измученной женщиной с оранжевыми волосами, играл в шашки с отцом – богатырски сложенным, добрым мужиком, заигрывал с братьями, но Дашка была непреклонна. Лишь однажды, когда на поселковых танцах сломался патефон и Юрия попросили сыграть на аккордеоне, она заметно потеплела. На него в тот вечер влюбленно смотрели все местные девчонки. Зоинька, как преданная овечка, сидела рядом и пугливыми глазами заглядывала ему в лицо: «Ведь я твоя, правда?» Дарья подошла королевской походкой и с вызовом спросила:

– Фокстрот?

– Напой-ка, – не растерялся Юрий.

Она звонким голосом напела рваный регтайм с трофейной пластинки, привезенной отцом. Юрий подхватил, его утолщенные в суставах пальцы неосознанно побежали по клавишам, красные меха раздувались перепончатым веером и сходили в замысловатый узор, нарисованный золотой краской на ребрах, словно на срезе страниц огромной книги. Дашка приподняла летящую юбку и крепкими и гладкими ногами начала отбивать ритм, к ней подбежал Вовка из соседнего поселка, и они, соединившись руками, ловко станцевали импровизированный Юрием фокстрот под вой и аплодисменты собравшейся в круг молодежи.

Под конец разгоряченная и влажная Дашка подошла вплотную к Юрию и, игнорируя Зоиньку, сказала грудным и запыхавшимся голосом:

– Ну угодил, Юрочка, можешь теперь угостить меня мороженым!

Это была победа. Хотя до скромной свадьбы прошло еще полтора года, друзья на улице неизменно хлопали его по плечу и с завистью говорили: «Герой, Юрка!» За первый поцелуй он получил пощечину. Приобнять Дарью тоже было непросто. Она вырывалась, обижалась, не разговаривала с ним, и он совсем был сбит с толку. Однажды, когда ему удалось прижать ее к задней стене старого городского кинотеатра и добраться до груди, на ощупь схожей с зелено-красными резиновыми мячами из детсада, она брезгливо отпрыгнула:

– Такими руками не трогай меня!

– Какими? – оторопел он.

– Узловатыми, некрасивыми.

– Да где ж я другие возьму?

– Вот вообще тогда не трогай!

Она снова влепила затрещину, и он проснулся. На часах было двенадцать дня, ноги затекли на маленьком диване, он замерз, пока спал, не прикрытый ни одеялом, ни пледом. Славочка гремел посудой на кухне.

– Пап, я котлеты с картошкой разогрел. Сам делал?

– Сам. – Отец зашел в кухню и снова засмущался.

Они сели, Юрий разлил столичной водки в бывалые стопки, Славочка достал подарки. Отец долго рассматривал портсигар и блокнот, гладил их подушечками узловатых пальцев, как слепой, а потом завернул в вафельное кухонное полотенце и отнес в сервант.

– Красиво, аж трогать жутко, – сказал он с придыханием.