Капля духов в открытую рану

– Пап, да просто пользуйся. Чего их беречь?

– Буду любоваться, тебя вспоминать.

– Зачем меня вспоминать, я – вот он! Захотел да и приехал в гости. – Славочка почувствовал, как неловко выглядит его бравада.

– Давай за встречу. – Отец поднял стопку, они чокнулись и выпили.

Стало легче, кровь потекла свободнее, стыд растворился сам собой.

– Я что-то подписать должен, Слав? – спросил отец, разделяя вилкой котлету на мелкие кусочки.

– Ты о чем? – Славочка делал то же самое.

– Ну ты ведь не просто так повидать меня приехал? Наверное, какую-то бумагу я как родитель должен подписать. Может, квартиру хочешь забрать или за границу уехать жить.

– Пап, ну ты кино насмотрелся. – Славочка отложил вилку. – Я просто так приехал. Веришь? Мы же с тобой ни разу в жизни не говорили по душам.

У отца навернулись слезы, он выпил еще стопку.

– Ну да, мать коршуном над тобой всегда кружила, я даже и подойти к тебе не мог.

– Ты любил ее когда-нибудь?

– Да она не давала себя любить. А потом уж и остыл совсем. – Отец достал пачку «Примы», но Славочка накрыл своей рукой его ладонь.

– Подожди, принесу нормальные.

Сходил в коридор, достал из кармана пальто коричневую коробку «Макинтоша». Оба закурили зеркальным жестом и схожим движением кисти.

– Красивые у тебя руки, Слава, а мои коряги мать никогда не любила. Брезговала, когда я к ней прикасался, – признался Юрий.

Славочка всегда помнил утолщенные первые фаланги отцовских пальцев со странными, будто мятыми ногтями, которые с годами еще больше огрубели и пожелтели от сигарет.

– А что с ними? Родился таким? – спросил он.

– Родился. Но, знаешь, это ведь непростая история.

– Расскажи… Только не пей больше.

Отец отодвинул бутылку, занервничал.

Перед глазами всплыла послевоенная детская картинка: он, тринадцатилетний, лежит на сундуке в горячке, рядом сидит бабушка Софья, гладит его по голове. За окном в огороде возится дед Федор, обрубками рук ниже локтя пытаясь удержать лопату, и смачно матерится. Дедова неуклюжесть и злоба выматывала семью. Особенно когда он пытался налить из огромной бутыли самогон, но не удерживал. И проливал часть мимо стакана. Бабушка бежала в кухню на отборный мат и кричала: «Надоел, старый черт, не мог меня позвать!» Дед сердито отвечал: «Дождешься вас, как же!» И, зажав стакан под мышкой, ловко опрокидывал самогон в рот. Этот жест у него получался лучше всего. А потом, хмельной, подобревший, ложился на топчан и чистым голосом затягивал долгую и нудную песню. Историю деда знал весь поселок. Его семью раскулачили в двадцатые годы двадцатого века. Отряд красноармейцев нагрянул в поселение неожиданно, деревенские мужики вышли на улицу с вилами и лопатами, но сопротивление было молниеносно подавлено, всех расстреляли, «как курей». Стояла лютая зима, деду было лет сорок, он с парой товарищей умудрился бежать. Солдаты бросились за ними. Двоих расстреляли еще в погоне, а дед успел скрыться в лесу и провел там четверо суток, прячась в снегу. Вернулся домой исхудавший, с отморожеными пальцами рук. Выл и не узнавал никого, кроме жены. К этому времени весь дом был перевернут вверх дном, красноармейцы увели из сарая козу, унесли в холщовых мешках полтора десятка кур. Жена закрыла деда в подвале и позвала знахарку из крайнего деревенского дома.

– Началась гангрена. Рубить надо кисть, сгниет Федя за две недели, – сообщила она, осмотрев руки воющего соседа.