Капля духов в открытую рану

Трясясь всем телом, жена принесла топор. Деда связали, влили ему в рот полбутыли самогона. Когда он отрубился от страха и алкоголя, знахарка положила изуродованную руку на бревно и крикнула Софье «Простыни неси, чего обмерла!» Эти два удара бабушке Софье снились до самой смерти. Кости хрустнули, как тонкие ветки, кровища залила весь подвал. Обрубки рук ее мужа пришлось собирать по частям, а осколки мелких костей долго еще встречались в бревенчатых стенах подвала. Все, что раньше было частью деда, знахарка завязала в узелок и закопала во дворе, не по-русски пришептывая. Какими-то травами-муравами, молитвами и заговорами она умудрилась остановить деду кровь, а затем по дороге в Сибирь – деревню вскоре целиком отправили в ссылку – бинтовала деду огрызки рук. Он выл от боли несколько месяцев, но гангрену удалось остановить.

– Ну, помоги ему как-нибудь, – молила жена знахарку. – Избавь от боли.

– Могу только на десять поколений вперед раздать, – вздыхала знахарка.

– Раздай, ради бога, – стонал дед, ничего не соображая.

И она долго готовила какое-то зелье, смешивала из карманов травы, странные сушеные кусочки, сцеживала в него дедову сукровицу, заливала кипятком, приговаривала.

– А потом позвала дедова сына, отца моего десятилетнего, – хлопнул ладонью по столу Юрий Васильевич. – Надрезала его палец ножом и это варево на тряпочке прямо в открытую рану и приложила.

Славочка сидел оцепеневший, затаив дыхание. Надломленная котлета с картошкой давно остыла, в пачке «Макинтоша» осталась одна сигарета.

– И что дальше? – спросил он, содрогаясь от мурашек на спине.

– А дальше странная вещь произошла. У отца моего через месяц-другой начали ломить суставы на руках. А когда он женился на матушке моей, так оба сына – я и мой брат Севка – родились со странными ручками: все пальчики были в узлах, как ветки корявые.

– Ничего себе. А они у тебя болят? – спросил Славочка.

– Ну, бывает, когда понервничаю. Вот в молодости, когда понял, что Дашка меня не любит. Когда болоночка наша умерла. Когда Катюша вышла замуж, в Москву уехала, я сильно переживал – болели адски. Хороший хоть муж-то у нее? Не обижает?

– Антон? Да он друг мой, души в ней не чает, будь спокоен.

– Ну слава богу! – Отец снова разлил водку по стопкам. – Давай-ка доедай все с тарелки.

– Пап, а я-то думал, что они у меня из-за девчонки той болели. Ну нравилась мне в детстве.

– Да пойми еще, из-за чего. Может, и басня все это. Может, заболевание какое наследственное.

Они снова чокнулись.

– Может, эта Анна ясновидящая, к которой меня мама возила, не от женщин тогда меня отрезала, а от этого родового наговора?

– Да кто знает, Слав! Меня вот никто никуда не возил, всю жизнь с такими руками – и ничего. Правда, я и не скрипач…

Они давно уже перешли на «Приму», сидели в густом сигаретном дыму, сварили пельмени, доели старое смородиновое варенье и прошлогодние карамельки. Две пустые бутылки водки стояли под столом. Отец, осатаневший от одиночества, говорил, не умолкая. Славочка слушал и удивлялся: у них с отцом была одинаковая ухмылка, одинаковые жесты, похожий тембр голоса.

– Спой, пап… – И отец запел таким же тихим баритоном, идеально попадая в ноты, делая паузы там, где Славочка и сам бы остановился. Он разошелся, остроумно шутил, делал меткие замечания по поводу правительства, но при этом был очень деликатным, не задавая сыну едких и провокационных вопросов. Славочка думал, когда же он спросит про Фила, но отец не хотел ничего знать, и сын чувствовал громадную благодарность и облегчение.

– Пап, а давай я тебя в Москву перевезу. Куплю квартиру, будем хотя бы в одном городе…

– Не-е-е, сына, я буду там как рыба на суше. Здесь у меня и работа, и клиенты свои. Да и вообще, я счастлив. Даже не представляешь, как я счастлив! Не у каждого есть такие дети. Вы же мои дети, Слав! Мои родные. А не только ее…