Карьеристы

Теперь Домантене стала центром внимания. Мужчины стремились познакомиться с ней, а познакомившись, сыпали комплименты. Дамы косились. Даже самые близкие ее подруги сделались холоднее, высокомернее. Но зато число поклонников росло как снежный ком. Известные и богатые бездельники пытались завязать близкое знакомство, приглашали на танцы, оказывали рыцарские услуги. Как настоящая королева шествовала она по пляжу в окружении многочисленной свиты.

Сначала успех радовал ее. Но через несколько дней все эти ухаживания наскучили. Она стала избегать «пляжных рыцарей», однако отделаться от назойливых поклонников было не так легко. Могла бы Зина удрать на женский пляж, куда ее свита не имела доступа, но она боялась покинуть общий пляж, ибо со дня на день надеялась встретить здесь Мурзу. И чем дольше ждала встречи, тем задумчивее и печальнее становилась. Даже верные ее пажи начали поговаривать: мол, зазналась их королева, такой гордой и нелюдимой стала.

Домантасу все это было чрезвычайно неприятно. Он был озадачен. Впервые так ясно ощутил, что жена отдаляется от него, делается какой-то чужой. Случалось и прежде — набегало темное облачко, срывались у нее с губ резкие слова, но после вновь показывалось солнце, вновь звучал смех. Теперь же, когда он как-то вечером обнял жену, она была холодна и безразлична, не отвечала на поцелуи. И вообще стала молчалива, задумчива. Она не перечила мужу, но избегала его, не улыбалась, не заговаривала с ним первая. Эта «королева красоты» выглядела теперь несчастной, рассеянной, тоскующей, озабоченной. Вечерами она отправлялась с подругами на танцы, но поразительно рано возвращалась.

Домантас удивлялся, но никак не мог понять, что же так изменило его жену. Какая причина? В одиночестве бродил он вечерами по пустынным улицам Паланги, их безлюдье тяготило его, и уже не раз подумывал он о возвращении в Каунас.

* * *

Однажды во время вечерней прогулки Домантас заглянул в ресторан «Юрате».

В зале танцевали фокстрот, у стен за маленькими столиками сидели строгие пожилые дамы, художники и седые мужчины; в углу, сдвинув несколько столиков, громко шумели студенты.

Домантас обошел ресторан в поисках местечка. Но свободных не было.

— Эй! Собрат по идее, оглянись!

За пальмой, словно прячась там, сидел Крауялис. Перед ним стояли закуски и графин водки. Домантас подошел. Крауялис протянул ему навстречу руки:

— Какое счастье встретить тебя здесь! Садись, Викторас, друг мой, и извини эту лающую собакой кукушку. Я тогда у Мурзы обидел тебя, но ты меня простишь… Клянусь, я не хотел обижать тебя! Нет, хотел, хотел обидеть, потому что… потому что причинять боль ближнему — необходимость, я бы сказал — насущная необходимость для меня. Причинить боль можно лишь тому, кого больше всего уважаешь, а не тому, кого ненавидишь…

— Ну что за ерунду ты мелешь? Видать, давно уже посасываешь из этого графинчика, если такие мысли приходят в голову, — рассмеялся Домантас, усаживаясь на свободный стул.

— Это само собой… прихлебываю, конечно, и думаю об общении святых душ. Теперь будем пить вдвоем.

— Рюмку можно… Давно ты в Паланге?

— Вчера, только вчера прибыли вместе со многоуважаемым нашим другом и вождем Мурзой… Эй, мэтр, еще одну рюмку и все прочее!

— Так, значит, с Мурзой… — задумался Домантас.

— Слушай, как тебе пришла в голову столь светлая мысль — зайти в ресторан?

— А что делать? Жена отправилась танцевать в кургауз.

— Да, черт возьми, для женщин здесь сущий рай: танцуй, люби, выслушивай комплименты и полощись в море, словно богиня Юрате. Мое сердце в первый же день забилось чаще. Ну, за любовь!

— Может, за что-нибудь другое?

— Неужели ты против любви?

— Против развязного флирта.

— Ясно. Ты же по профессии идеалист и романтик. Тебе серьезные страсти подавай… Прошу!

Выпили. Крауялис тут же снова наполнил рюмки.

— Курорты, друг мой, всегда остаются курортами, — подвыпивший инструктор стал необычайно разговорчивым. — Человек здесь абсолютно ничего не делает, только валяется да жарит на солнце грешное тело. День лежит, другой, неделю — и больше ничем не занимается. А солнечные лучи жгут шкуру и мутят кровь. Знаешь ведь, что происходит, если не давать уму серьезной работы и одновременно не сдерживать фантазии. Разум, как кусок свинца, подвешенный на веревочке, будет лишь крутиться вокруг пылающего костра чувственности, а воображение нарисует целый ад удовольствий. Прошу, еще по рюмочке… Страшная вещь — воображение. Особенно опасно оно для лентяев, — продолжал Крауялис, выпив свою рюмку. — Ведь у бездельников самое живое воображение, и посему такие люди, как, например, я, не смеют мечтать. Мечтатели не годятся для серьезного дела. Воображение — судьба человека. Чего оно только не творит с ним! Боже ты мой! Какие перлы, созданные воображением, довелось мне повидать, ой-ой-ой!.. Человек, братец ты мой, очень несуразная машина, завертятся вдруг ее колеса, да так странно завертятся, что никакому машинисту не остановить. Так и крутятся, пока не развалятся.

— Расфилософствовался ты нынче…