Карьеристы

Внезапно Домантас, который давно уже занимался своим делом и совершенно не обращал внимания на то, что творится за дверью, вновь услышал голос Мурзы. На этот раз довольно громкий и энергичный:

— Нет! Я не собираюсь изменять своим политическим убеждениям. Подобные скачки вредят авторитету, вот что я вам скажу!

— Но если я убедился, если увидел, что заблуждался? — повысил голос и Никольскис. — Что же до авторитета, то я, стало быть, скажу вам так: вечно пребывать в оппозиции — это и значит подвергать свой авторитет риску…

— Человек не в пустыне живет, дорогой мой Никольскис! Если ты сросся с определенной группой, то в этой группе и оставайся. Переменишь убеждения, от одних оторвешься, а к другим можешь и не пристать! Я так считаю. Да. И не хотел бы превратиться в этакую странствующую комету. У меня, друг мой, сильна общественная жилка, хочу действовать, руководить, пользоваться влиянием… А когда у тебя есть твердый экономический фундамент, кто бы там ни стоял у власти, — не пропадешь!

Никольскис принялся возражать, но Домантас уже не прислушивался, да и говорил директор, сбавив тон. Стучали каблуки, снова кто-то энергично вышагивал от стены к стене по широкому кабинету. Лишь изредка долетала оттуда громкая фраза.

— Отжила свое время… Я вижу, что иначе ничего… Я все это, стало быть… Всех прижму! Они у меня все в таутининки запишутся как миленькие!

— Правда, что у вас теперь Домантас служит? Ну и как? Хороший работник?

Викторас съежился, услышав вопрос Мурзы.

— Работник? Не знаю. Знаю одно: он у меня запишется!

— В таутининки?

— Разумеется! Не стану же я терпеть, чтобы мой чиновник… Это производит плохое, стало быть, впечатление.

— Но он такой упрямый… — усомнился Мурза.

Теперь-то Домантас прислушивался изо всех сил, внимательно ловил каждое слово, он даже наклонился в сторону двери.

— Какого ты о нем мнения? Я не хотел его брать, но меня заставили, принудили, стало быть. Рука у него…

— Какого мнения? Как бы поточнее тебе сказать: добросовестный, трудолюбивый… но упрям как осел… Наивный идеалист, честный, но ограниченный человек. Типичный неудачник.

Выслушав эту характеристику, Домантас отшатнулся от двери, скомкал в кулаке лист бумаги и сгорбился над столом.

— Ничего, я его обломаю. Подумаешь, упрямец! Многие бы тут хотели мудрить. Появляются разные… Я так считаю: кто тебе деньги платит, тому ты, стало быть, и принадлежишь. Вот так!

Больше Домантас не хотел ничего слышать. Он сжал голову ладонями, упершись локтями в стол.

— Что это вы, коллега, несколько взволнованы? — подошел к нему Керутис.

Викторас поднял глаза. Сосед смотрел на него и понимающе улыбался.

— Может, место тут не особенно удобное? Но очень, очень интересное… — продолжал он, бросая многозначительный взгляд на эту никому не нужную дверь.

VI

Не получая особого удовлетворения, но и не жалуясь на судьбу, влачил Домантас серые, однообразные дни мелкого чиновника. Некоторое чувство горечи вызывало у него то обстоятельство, что ничего не зависело от его деятельности. Пусть и не самой последней спицей в колеснице был он, но чувствовал себя бесправным наймитом. Обязанности его были строго ограничены, он не мог по своей воле и пальцем шевельнуть. Отсиживал в канцелярии что положено, ни минутой больше. Однако работу свою и теперь старался выполнять добросовестно, не манкировал, не спихивал ее на других. Утешал себя мыслью, что, мол, мое — то мое, а что сверх того — меня не касается, пусть делают как хотят.

Старательность и работоспособность Домантаса уменьшились не потому, что получил он теперь гораздо более низкую чиновничью категорию, и не потому, что у кормила правления находились люди, чьих идей он не разделял… Литва оставалась Литвой… Причины здесь были иные. Прежде всего, его уже крепко потрепала, изранила и разочаровала жизнь, а во-вторых, он чувствовал и понимал, что на новой службе его ненавидят, готовы унизить, «смять». Правда, пока никто еще не пробовал его «мять», но грубые и не относящиеся к делу замечания директора ему уже приходилось выслушивать. И не раз. Он понимал, что дело этим не кончится, что в один прекрасный день ему будет строго указано, какие молитвы он должен читать по утрам, какие вечером…

* * *

Как-то Лапшене позвонила ему прямо на работу. Попросила, чтобы в пять часов Домантас был у нее. Он пошел. Служанка, открывшая дверь, проводила его в гостиную и предложила подождать.

Гостиная Лапшене — устланная персидскими коврами большая комната — была обставлена чрезвычайно элегантно: в углу шкафчик-бар, бутылки с ликерами, дорогие безделушки, на столиках — нарядные альбомы с открытками, на стенах — несколько репродукций в багетных рамах…

Наконец в гостиную впорхнула хозяйка. Надушенная, завитая, в моднейшем «послеобеденном» туалете, на лице — сплошная косметика.

— Что так печальны, господин Домантас? Или безответно влюблены? — игриво начала она, протягивая для поцелуя напудренную руку.

— В наше время, сударыня, и без несчастной любви бед хватает.