Карьеристы

— Я всегда один… Извини, у меня не убрано, — смущенно огляделся Домантас. В комнате царил холостяцкий беспорядок.

— Нехорошо, Викторас, нехорошо, — укорил гость.

— Что нехорошо?

— Нехорошо, что ты всегда один.

— Что ж делать?.. Вот ты навестил… Садись, пожалуйста.

— А моему визиту не надо радоваться, — протянул Крауялис. — Гнать меня следует… Гнать как собаку!

— С чего это ты вдруг? — удивился Викторас.

— А кто его знает? Так уж привык: правду говорю — вроде шучу, а серьезно — на поверку — чепуху болтаю…

— Вечно у тебя не как у людей.

— А я это специально. Такой у меня расчет: когда говоришь правду, но ерничаешь — никто не верит. А мне только того и нужно! Ведь каждому человеку хочется иной раз о себе правду сказать… Вот и озорничаю, чтобы не всерьез ее принимали. Откровенность-то и погубить может, а так… шутил, да и все тут!

Усевшись верхом на стул, лицом к спинке, он с таинственной улыбкой рассматривал Домантаса.

— Ну уж эту твою манеру все отлично знают, — ответно улыбнулся хозяин.

— Ты так считаешь?

— А разве ты думаешь иначе?

— Никто меня не знает! Даже ты, хотя я тебе про свои беды сто раз куковал, как кукушка иве… Очень хочется, чтобы понял ты меня. Хоть ты один.

— Может, и правда, не понимаю… — посерьезнел Домантас.

Крауялис помолчал. Было ясно, что ему необходимо поведать товарищу нечто важное, какую-то мучительную тайну. И он решился на это, но хотел получить от своего признания и своеобразное удовольствие.

— Точно. Не понимаешь. Но я тебе все скажу… Твои кадемы, они тоже не понимали меня, абсолютно ничего не понимали. Правда, некоторые из них осуждали, но что касается понимания — не понимали. И осуждали-то неуверенно, недостаточно…

— Уж не решил ли ты сам себя строго осудить?

— Нет! Ей-богу, нет, — прижал руки к груди Крауялис. — Хотя самобичевание тоже может доставить радость. Серьезно! Знаешь, я ведь в вашем центре всем в печенки въелся! Залезал людям в нутро и грыз. — Глаза его заблестели. Он покачался на стуле и снова ударил себя в грудь. — Клянусь!

Домантас несколько смутился. Ему стало не по себе.

— Если и ошибался в чем, то ошибки можно исправить, — осторожно посоветовал он.

— Да нет, Викторелис, нет! — криво усмехнувшись, поднял на него глаза Юргис. — Исправлять ошибки — это лезть на гору. А человек — вода. Расплывается по поверхности и никогда по своей воле вверх не потечет. Много сил надо иметь, чтобы погнать воду в гору. А у меня таких сил не было и нет.

— А твои идеалы?

— Были у меня когда-то идеалы… Твоя правда, были. Не такие, как у тебя, но все-таки — идеалы. Немало ненависти было к ним подмешано, но все же кое-что святое за душой я имел… И вот ваши люди, все эти партийные бонзы, функционеры и прочие «деятели», лишили меня идеалов, растоптали их. Клянусь, растоптали. И идеалы мои, и самого меня. Что мне оставалось после этого, как ты думаешь? Месть, Викторас! Месть, и ничего, кроме мести… Надо же было как-то утешить себя. Посоветуешь: забудь о мести?! Я ж говорю, для этого надо родиться заново. Когда ненависть въелась в душу, пропитала все клетки мозга, то мысли о мести становятся привычкой, а мщение — профессией! Разве ты не слыхал об этом? Ты вглядись, вглядись в меня: чувствуешь, в каком я всегда состоянии? Как натянутый лук. Тут-то и зарыта собака.

— Странно… — неуверенно, но уже без всякой боязни проговорил Домантас, внимательно вслушиваясь в полубредовые речи товарища.

— Конечно, тебе странно… Впрочем, это неважно. Моя песенка, можно сказать, уже спета. Да, братец мой, спета. Может, долго еще будут ее отзвуки до тебя долетать, кто знает… Поживешь — увидишь… Только потом поймут люди, какая работа мною проделана… Я знаю одну великую истину, и она мне очень помогает: понеси наказание за чужую вину и этим искупи ее! Чему ты удивляешься? Да, за грехи рода человеческого. Как там, в Писании? Не помню… Короче — испытай муку за чужие грехи… Истина столь же необходимая людям, как и глупость… Таковы-то, Викторас, мои дела… Хотя что это я, черт меня побери, мелю? Какие там дела — не дела я делал, а в игрушки играл. Азартно играл, ва-банк! Такая игра — не труд, а нечто куда более значительное. Игра всегда содержит некоторый элемент зла, а труд — только добро. Но последний танец еще не станцован, последняя пулька не сыграна. Кое-что еще предстоит. И немалое. Да, да, Викторелис, братец ты мой, черт тебя возьми, предстоит великое!

От возбуждения его бледное лицо покрылось пунцовыми пятнами. Он старался овладеть собой, взять себя в руки, говорить спокойно и гордо, но видно было, что внутри у него все кипит, как в паровом котле. Временами рассуждал он вполне логично и ясно, но бешенство все время подкатывалось к горлу, и Юргис едва сдерживался, чтобы не сорваться на крик, не бить кулаками, круша все вокруг.

— Чувствую, что ты говоришь искренне, — раздумчиво, пытаясь своим спокойствием как-то помочь товарищу прийти в себя, промолвил Домантас. — Конечно, это не дело, а злая, мстительная игра. Иначе и не назовешь твою «Бопру». Когда ты хотел меня уговорить…