Карьеристы

— Кто бы мог подумать, что он дойдет до этого?! Я была на суде, слышала его последние слова… Он пережил воистину ужасную внутреннюю драму. Прежде я о нем совсем иначе думала… Не знала Юргиса по-настоящему. И только в последнюю минуту, только когда произносил он эту свою речь, поняла. Как обидно! Я совсем по-другому относилась бы к нему.

Домантас снова вспомнил недавний разговор с Крауялисом. И осторожно спросил:

— А не могло ли быть, что какие-то события… неожиданно, внезапно… привели его к этому акту отчаяния? Как вы думаете?

— Ах, нет! Он шел к своему решению долгие годы. Вся его жизнь сложилась так, что он постепенно, исподволь двигался к катастрофе. Может, будь у него друг, хорошо его понимающий, друг, который бы имел на Юргиса влияние, он мог бы удержать его, спасти…

Снова они какое-то время шли молча.

— Да… Когда он говорил в суде, я увидела перед собой человека, долго искавшего правду, стремившегося найти в жизни возвышенные цели, большую любовь… И ничего этого он не отыскал. И остался одиноким в пустыне… И тут началось его падение, путь назад, отравленный злобой, ненавистью, жаждой мести. Если бы он брал пример с вас… Может, все было бы по-иному. Не знаю… Я слишком глубоко пережила его трагедию.

— Да, — взволнованно согласился Домантас. — Его жизнь необычна, не похожа на другие. Я всегда чувствовал это. Юргис имел много сил, но не находил им достойного применения… И все-таки он был человеком!.. Поверьте мне — человеком!

Викторас сжал зубы, стараясь удержать поднимающееся из глубины груди рыдание.

Они подошли к дому Крауялене. На этот раз она не приглашала его… Только прощаясь, несмело попросила:

— Это письмо… Думаю, его содержание не касается меня… но если там что-то такое есть, надеюсь, вы будете столь любезны и скажете мне.

* * *

Простившись с Крауялене у подъезда ее дома, Викторас торопливо перешел проезжую часть аллеи, присел на первую попавшуюся скамейку, вскрыл конверт и впился глазами в неровные строки, писанные крупным, но неразборчивым почерком.

«Прости меня за все, Викторас! Не знаю, что будет дальше… Даже не могу писать. Так хотелось бы прожить еще хоть один день! Впрочем… Как мучают меня всякие глупые мысли! Что же будет там? После?.. Я все понимаю, перетерпел… Но вот, братец ты мой, вижу сквозь решетку высоко над головой кусочек голубого неба. Отворачиваюсь, зажимаю ладонями глаза — и все продолжаю видеть голубизну… Ты никогда этого не поймешь.

Бросил было писать. Сил нет. Не могу. Давно-давно, мальчишкой, убил я аиста. И забыл об этом. Многие годы не вспоминал. А вот теперь вспомнил. И, боже, как это мучает меня! Все прошлое ожило… А то, что от моей руки пал ни в чем не повинный человек, вспомнил лишь сейчас, когда написал про аиста… Что же я наделал?! Вы все так далеко от меня теперь, Викторас. А во мне бьются, ревут, мечутся волны, ударяют, разлетаются брызгами и снова вспухают, раздирая сердце. Я все хожу — от стены до стены… Сажусь, пишу тебе несколько строк и снова откладываю карандаш…

Скоро свершится… Иногда я плашмя бросаюсь на цементный пол. Почему? Не знаю. А то вдруг думаю, куда они денут мою одежду? Каждый звук, каждый скрип двери потрясает меня. Неужели все? Но надежда! И ведь знаю, что надеяться не на что. И все-таки… Как сон… Там, за стенами тюрьмы, ходят люди, светит солнце, растут деревья… все-все как было… И только поэтому я еще не теряю надежды… Нет. Смерти я почти не боюсь. Мучает только ожидание ее. И голубой кусочек неба… Жизнь! Кажется, лишь теперь увидел я небо.

Знаю, что все считают меня преступником, но мне уже безразлично. Впрочем, зачем лгу? Я бы хотел попросить прощения у всех людей… За что же меня осудили? Ах, лучше не вспоминать! Это уже далеко, стерлось, поблекло. Прошлое помутнело, странно смешалось…

Не уверен, дойдет ли до тебя мое письмо. Если да, выполни мою последнюю просьбу: попроси их, людей, чтобы они простили меня, простили все, кого я обманывал, провоцировал, стравливал… Не по доброй воле делал я все это… И был во много раз несчастнее их. Теперь вижу, что действовал бессмысленно. Почему же Никольскис финансировал мою „политическую деятельность“? Впрочем, он говорил об этом… Говорил, что хотел бы видеть молодежь разделенной на враждующие группировки, чтобы они были друг с другом на ножах… И, ему было бы удобнее ловить рыбку в мутной воде… Но я его обманул! Он запретил применять оружие, а я… И все-таки зачем? Зачем все это? Нет. Я этого хотел, но теперь все осталось где-то далеко позади, там, в тумане прошлого. Голова кружится… Я падаю… Прощай!»

Следующая фраза была вычеркнута. Викторас откинулся на спинку скамьи, перевел дыхание и снова углубился в письмо.

«Никто не вошел. Почудилось. Хотелось бы еще поговорить с тобою, но больше нет бумаги… Когда ты тут, рядом, мне как-то легче. Ну что же, помолчу с тобой. Руки у меня холодеют. Будь счастлив… Прости меня.

Прощай!.. Конец!

Юргис Крауялис».

На полях вдоль листов мелким почерком было приписано: