Карьеристы

— Почему это произошло? Ощущали вы когда-нибудь, как пьянит страсть? Ты вдруг дуреешь, перестаешь контролировать себя, ничего не видишь вокруг… Меня пьянила жажда мести. И кроме того, я уже не хотел жить. Да, я считал свою жизнь конченой. Только желание мстить поддерживало меня. Быть может, я его осуществил. А оно, в свою очередь, пожрало меня самого.

Крауялис перевел дух. На лбу его выступили капельки пота. Он был возбужден, но мозг работал логично и четко. Только нахлынувшая разом лавина мыслей не давала ему сосредоточиться на чем-то определенном. Хотелось сказать обо всем сразу. И он разбрасывался, перескакивал с одного на другое, метался, повторялся, отмечал зачастую мелкие, незначительные детали, упускал главное.

— Теперь я снова хочу жить. Хочу испытать хоть один день счастья… Что я еще могу вам сказать? Мне никогда не приходилось выступать в суде… Я не умею. Сидя в своей камере, я о многом думал, многое пересмотрел. И так хотелось бы вернуться обратно, на двадцать — тридцать лет назад. К своим истокам. И начать вновь. Может, теперь я пошел бы по другому пути. А ведь мой действительный путь, моя настоящая жизнь были очень тяжки. Мне хочется, чтобы вы поняли меня. Я расскажу вам о своей жизни. Поймите, пожалуйста… Родители померли, когда мне и пяти лет не было. Простые рабочие люди, они не оставили мне в наследство никаких капиталов, никакого имущества. За мое воспитание взялись родичи. Тут и начались мои муки. Когда меня, малыша, впервые избили, я ощутил жажду мести. И сколько раз с тех пор оставалась эта жажда неутоленной, сжигая меня… В одиннадцать лет я сбежал от своих воспитателей, бродяжил, нищенствовал, наконец устроился мальчиком на побегушках в одном торговом заведении. По ночам глотал книги. Работала там некая добрая женщина, она и научила меня читать-писать. Пристрастила к книге. Хозяин узнал об этом и запретил жечь керосин… Но я все равно читал. Тогда он меня выгнал. Через какое-то время взяли меня младшим канцеляристом в контору одной фабрики. Я уже был изрядно грамотен, считал, решал задачи. На фабрике начал посещать вечерние курсы. Тут меня за учение никто не преследовал. Но все больше вникая в окружавшую меня действительность, я стал понимать, как много в ней несправедливости. Рабочие получали гроши, да и те частенько хозяин задерживал, не платил вовремя. А директор и всякие заведующие жили припеваючи. В контору к нам приходили жены рабочих, плакали, просили денег, заработанных мужьями, но этих несчастных вышвыривали за дверь. А я был вынужден терпеть. Мне бы уже тогда следовало взорваться. Такая необоримая любовь к простым людям владела моим сердцем, так жаждало оно справедливости. Клянусь вам!

В те времена попалась мне одна книжица. Описывались в ней наказания, которым подвергали преступников в разных странах… Господи боже! Чего только не приходилось переносить невинным страдальцам… Гнетущее впечатление произвела на меня эта книга. Впервые не захотелось жить. Каждая жестокость, каждая несправедливость сильных мира сего так меня мучила, что я все время непрерывно ощущал боль. Физическую боль. Я больше не мог переносить этого… Молчать, мириться… Потерял желание жить. Клянусь, задумывался о самоубийстве… Не лучше ли пасть, как падает посреди дороги загнанная лошадь, чем так жить? Что мне в такой жизни?

Крауялис снова замолчал. Вытер тыльной стороной ладони пот со лба, горящими глазами оглядел судей и публику. Все смотрели на него с жалостью и сочувствием.

— Уволился я с этой фабрики. Взяли меня на службу в государственное учреждение. Но вскоре выгнали. Выгнали за то, что я имел какие-то собственные убеждения, не сходившиеся с убеждениями начальства, и не скрывал их… Долгое время околачивался без работы. Без определенных занятий и, конечно, без средств к существованию… Доводилось ли вам испытывать нечто подобное? Вряд ли. Смею вас уверить, что это отвратительное состояние. Клянусь безработица — это болезнь! Отсутствие работы и нищета заставили меня испытать величайшее отчаяние, а потом ввергли в черную, беспросветную апатию.

Я узнал, как некоторые гордятся своей страной, дорожат родиной, готовы ради нее на жертвы и лишения. Таких людей я уважал и искренне завидовал им. Эта зависть иногда пробуждала меня, возвращала к жизни, заставляла находить в ней что-то хорошее, светлое… Но когда я поближе столкнулся с теми, кто шел во главе… Мне стало все равно: родина, патриотизм, идеалы… Я больше ничего уже не мог уважать, не исключая и себя. Растаяла еще одна льдина, за которую я раньше цеплялся, считая, что есть светлые личности, есть идеалисты, рыцари без страха и упрека. Оказалось, таких нету! Есть только люди практичные и люди наивные. Других нет. И я начал испытывать зависть не к наивным идеалистам-неудачникам, а к тем, кто владел богатством и благодаря ему имел возможность ни с кем не считаться, жить как в раю и всех обманывать. Зависть к хорошему облагораживает человека. Зависть к дурному — убивает… Тут бы и настал мой час, но пришло еще одно желание.