Карл Маркс. История жизни

Таково же было и отношение Энгельса. Он называл Крымскую войну «всеохватывающей комедией ошибок», причем ежеминутно приходится задаваться вопросом: кого же здесь, собственно, надувают? И Маркс и Энгельс считали эту войну, поскольку ее вела Франция и в особенности Англия, только показной, хотя она и стоила миллиона человеческих жизней и несчетных миллионов деньгами.

Так оно, действительно, и было, в том смысле, что ни лже-Бонапарт, ни лорд Пальмерстон, тогдашний английский министр иностранных дел, не намеревались сразить русского колосса в его жизненном нерве. Заручившись тем, что Австрия будет удерживать главные русские силы на западной границе, они перенесли войну в Крым, но споткнулись там о севастопольскую крепость и только через год завоевали половину ее. Этими скудными лаврами и пришлось удовольствоваться, и в конце концов победители выпрашивали у «побежденной» России позволения беспрепятственно увести свои войска домой.

Со стороны лже-Бонапарта довольно ясно, почему он не решился начать против царя борьбу на жизнь и на смерть, менее понятно это было со стороны Пальмерстона, которого континентальные правительства боялись, как революционного «поджигателя», а континентальные либералы почитали как образец конституционно-либерального министра. Маркс разрешил загадку, тщательно изучив Синие книги и парламентские отчеты первой половины века и, сверх того, еще ряд дипломатических донесений, хранившихся в Британском музее. На основании их он доказал, что со времени Петра Великого и до самой Крымской войны существовало тайное соглашение между лондонским и петербургским кабинетами и что Пальмерстон — продажное орудие царской политики. Выводы, к которым пришел Маркс, оспаривались и оспариваются до сих пор, в особенности по отношению к Пальмерстону; несомненно, что Маркс гораздо вернее понимал беззастенчивую политику Пальмерстона, ее половинчатость и противоречия, чем континентальные правительства и либералы, но из его суждений не следовало с неизбежной необходимостью, что Пальмерстон был подкуплен Россией. Однако гораздо важнее, чем вопрос, не слишком ли далеко заходил иногда Маркс в своих предположениях, — самый факт, что с этого времени он постоянно считался с политикой. Маркс видел настоятельную задачу рабочего класса в том, чтобы вникать в тайны международной политики и противодействовать дипломатическим интригам правительств или, если не будет этой возможности, во всяком случае, разоблачать эти интриги.

Самым важным Маркс считал непримиримую борьбу против той варварской державы, глава которой находится в Петербурге, а руки ведут подкопы во всех кабинетах Европы. Он видел в царизме не только главный великий оплот европейской реакции — причем самое его пассивное существование представляет постоянную угрозу и опасность, — но и главного врага: своим постоянным вмешательством в дела Запада царизм тормозит всякое нормальное развитие и ставит ему преграды с целью завоевать себе географическое положение, которое обеспечит ему господство над Европой и тем самым сделает невозможным освобождение европейского пролетариата. Решительное значение, которое Маркс стал придавать политике, влияло с тех пор в значительной степени и на его рабочую политику — гораздо более, чем в годы революции.

Он этим продолжал идти по тому же пути, как в «Новой рейнской газете»; те народы, однако, которым он там так горячо сочувствовал в их борьбе за освобождение, отошли для него, как и для Энгельса, далеко на задний план. И Маркс и Энгельс, конечно, никогда не переставали стоять за независимость Польши, Венгрии и Италии, как за право этих государств, и защищали их право также в интересах Германии и Европы. Но уже в 1851 г. Энгельс очень сухо отвернулся от своих прежних любимцев: «Итальянцам, полякам и венграм я совершенно ясно скажу, чтобы во всех современных вопросах они держали язык за зубами». Несколько месяцев спустя он сказал полякам, что они как нация не существуют, а как орудие — годятся лишь до тех пор, пока Россия не будет сама втянута в революцию. Поляки, по его словам, никогда ничего другого не представляли собой в истории, кроме храброй, драчливой глупости. Даже по отношению к России они не свершили ничего, что имело бы историческое значение, в то время как Россия действительно прогрессивна по отношению к востоку. Русское владычество, при всей его низости и славянской грязи, является носителем культуры на Черном и Каспийском морях и в Центральной Азии для башкиров и татар; и Россия восприняла гораздо больше элементов просвещения и в особенности промышленного развития, чем по натуре своей рыцарски тунеядствующая Польша. В словах этих, конечно, отзывается страстность эмигрантских распрей. Впоследствии Энгельс снова говорил более мягко о поляках и в последние годы своей жизни признавал, что Польша по крайней мере два раза спасла европейскую цивилизацию: своим восстанием в 1792–1793 гг. и своей революцией 1830–1831 гг.