Карма

Сикх льнет ко мне, как будто я мачта корабля, вокруг которого бушует штормовое море. Я стараюсь крепче за него ухватиться. Как крючья вонзаю пальцы в его тело, но нападающие бьют меня и вытягивают его из моих рук. Я пытаюсь удержать его за бедро, за коленку, за дрожащую от страха ступню, но в руках у меня остается только ботинок – черный кожаный ботинок с аккуратно завязанными тонкими шнурками. Его пустота ужасает меня. Темная пещера там, где только что была ступня…

Прошу, не забирайте его. Он мог бы оказаться вашим братом. Вашим дядей. Вашим отцом.

Всем, что есть у вас в этом мире.

Мужчина-дитя

Они связывают ему ноги его же тюрбаном. Черные, стянутые узлом волосы сикха обнажены перед Богом – больше нет того, что защищало его, служило знаком благоговения перед божественной волей. Без тюрбана он дитя, до слез напуганное тем, как холодит потную кожу бензин.

Огонь занимается мгновенно. Как будто это такой фокус: плоть порождает ветер. На золотом фоне полей человек превращается в столб пламени.

Его вопль рвет мне грудь. Но я не могу пошевелиться. Меня сковал ужас.

Сикх вырастает в своей смерти. Был человек как человек – а тут такой великолепный свет, испускаемый его духом и костьми.

Он невообразимо вырастает в своей смерти. Превращается в бесплотного дракона. Бесплотного и безымянного.

Не дышать

я прижимаю платок

к носу

запихиваю его себе в рот

глотаю его

заставляю себя

не дышать

не дышать

если не буду дышать

я не почувствую

я не почувствую

я не почувствую

зловония убийства

Без гудка

Когда поезд трогается, пламя еще не погасло до конца. Давать гудок нет необходимости – и без того громко завывают женщины. Я тоже завываю. Это наша погребальная песнь.

Сикх вырос в своей смерти. А мы измельчали в нашей трусости. И оплакивать нам надо не его, а наши пропащие души.

Мы не сделали всего, что могли. Мы вообще ничего не сделали.

Милая Майя, всех спасти невозможно.

Путешествие затянулось

На часы, на дни. На целую вечность. Пассажиры состарились до неузнаваемости, лица в морщинах, трясущиеся руки хватаются за животы, за головы, за детей, и солнце не желает сесть и дать нам передышку – оно как воздушный шарик привязано к поезду и тащится за ним по выгоревшему небосводу.

Поезд пробирается по усталой земле, колеса пробивают себе колею в человеческом прахе, по обгорелым конечностям. Маршрут его отмечен тлеющими кострами. Ведь прежде нас тем же путем прошли другие поезда, и волки (всё что угодно можно отдать, лишь бы они действительно были волками) их тоже останавливали подальше от человеческого жилья.

Железнодорожный путь шрамом лежит на израненной земле, как шов на разбитом сердце.

Я задаю вопросы

Кто открыл дверь? Или это просто запор не выдержал?

Они отводят взгляды, но я не унимаюсь: Кто их впустил? Может, ты? Или ты? Кто из вас?

– Какая разница?

– Они бы так и так вломились.

– Всех нас перебили бы.

– Ты лица их видел?

– А канистры с бензином?

Тогда все мы должны были умереть.

Мы не пытались спасти его и за это заслуживаем смерти.

– А может, это ты.

Что?

– Может, это ты открыл дверь?

– Да. Так и было. Я видел.

– Это он.

– Этот странный мальчишка. Точно он.

– Да-да, я тоже видела.

– Ты и открыл им дверь.

– Мы видели.

– Мы всё видели.

– Это был ты.

– Зачем вообще ты открыл дверь?

– И кто ты, в конце концов, такой?

Вина на мне

Даже пописавшая крошка тычет в меня пальцем.

Это ты.

Хочется врезать им всем. Чтобы они кубарем летели через весь вагон.

Они что, не видят, что творится вокруг? Не видят, что чувство вины перерождается в ярость? Что ярость движет нашими мышцами? Что единственный способ спастись – свалить вину на другого?

Я кричу, прошу на меня не смотреть.

Оставьте меня в покое!

Но они не могут. Они обвиняют меня взглядами. Как и я, они застряли в том мгновении, когда глаза от страха перестают моргать, а кожа горит, как бумага.

Это ты открыл дверь.

Дели в огне?

Скажите же. Скорее.

Поезд еще только останавливается в Джодхпуре, а его уже обступают люди, жаждущие новостей.

Нью-Дели правда горит? Сколько народу погибло?