Кастелау

Когда профессор Стайнеберг назначил мне встречу, я решил, что речь пойдет о штатном месте в институте, на которое я претендовал – я ведь подал документы на конкурс. Работу свою я ему тогда даже не представил еще. Все оттягивал, то и дело тут и там обнаруживались кое-какие «блохи», пустяки всякие, которые надо было либо уточнить, либо исправить.

Когда я точно в назначенный час явился к нему в приемную, его самого еще не было. Секретарша, которую все мы промеж собой мисс Мени-Пенни звали, хотя по фамилии она была всего лишь Смит, любезно предложила мне пройти в профессорский кабинет и подождать там. Она, судя по всему, тоже понятия не имела, что меня ждет. Иначе не смогла бы скрыть жалости – ведь она хорошо ко мне относилась.

Этот кабинет! Я помню его до мельчайших подробностей, как, наверно, приговоренный к смерти помнит судебный зал, где была решена его участь. На стенах афиши мировой киноклассики, которыми Стайнеберг так гордился. Ни одной копии, только оригиналы. «Кинг-Конг». «Касабланка». «Призрак оперы». Он, должно быть, кучу денег за эти афиши выложил. На письменном столе – самодельная копия статуэтки премии «Оскар», которую студенты вручили ему к шестидесятилетнему юбилею. «Лучшему в мире учителю». На книжных стеллажах фотография, запечатлевшая его вместе с президентом Никсоном на открытии Центра Кеннеди. После Уотергейтской аферы он пририсовал Никсону дьявольские рожки, но саму фотографию с почетного места убирать не стал. Можно быть невероятно либеральным, но при этом и невероятно тщеславным. И вообще невероятно подлым, лживым мерзавцем.

Я и до этого у Стайнеберга в кабинете много раз бывал. Только вот не думал, не гадал, что этот раз последним окажется.

Он вошел с кружкой кофе в руке, сел за письменный стол и устало провел ладонью по лбу, словно ему, столь занятому человеку, сперва припомнить надо, чего ради, собственно, он меня вызвал. Хотя он прекрасно это помнил, лицемер несчастный. Волосы, как всегда, растрепаны. Вероятно, каждое утро он перед зеркалом тщательно работает над своей прической, добиваясь такого вот художественного беспорядка. Это все составная часть его «нестандартного» имиджа, вдобавок к пестрым бабочкам на шее, которых у него огромная коллекция. В тот день на нем была бабочка с узором из сигнальных флажков.

Я помню всё. До последней мелочи.

Ему попал в руки рабочий вариант моей диссертации, так он начал. Совершенно случайно попал. Об этом он и хотел бы со мной поговорить. Я только потом, задним числом, задумался, каким образом у него вообще мой текст оказался. Но тогда я только обрадовался, это была спонтанная реакция. Думал, он хвалить меня будет.

Вот тут-то и прозвучал смертный приговор.

В целом из всего этого получилась лишь монография об Эрни Уолтоне, сказал он, и подобная работа о выдающейся творческой личности еще при ее жизни абсолютно некорректна. «Абсолютно некорректна». Он, должно быть, долго эту формулировочку обдумывал. Такую диссертацию даже подавать не следует, сказал он, иначе ему лично придется ее отклонить, а это плохо скажется на моем резюме. Таков его совет, для моего же блага, ведь я один из любимых его студентов.

Нелюбимых студентов он, вероятно, просто расстреливает без суда и следствия.

Но это же реальные факты, – пытался возразить я, однако аргументы его вообще не интересовали. Возможно, «Макилрой и партнеры» и ему пригрозили процессом. Или Эрни Уолтон собственной персоной предложил щедрый благотворительный взнос в пользу Института киноведения.

«У вас нет доказательств», – сказал Стайнеберг на полном серьезе. – Все, о чем вам рассказала госпожа Адам, это информация понаслышке».

«А все остальные свидетельства? А документы?»

«Понаслышке», – повторил он и, наверно, еще сотню раз сказал бы то же самое. Это была отговорка, которую он сам для себя придумал.

«Принесите мне фильм, – сказал он. – Покажите мне эту „Песнь свободы“, и я с удовольствием приму вашу работу к рассмотрению».

«Но пленки не осталось. Ее просто не существует».

«Вот именно, – согласился Стайнеберг, не сумев скрыть легкие нотки торжества в голосе. – Нельзя писать диссертацию о фильме, которого никто не видел. Это, полагаю, и вам должно быть ясно».

На этом, собственно, наш разговор был закончен. Почти закончен.

«Ах да, – добавил он, когда я уже вставал. – Со штатным местом в институте, учитывая сложившиеся обстоятельства, разумеется, тоже ничего не получится».

Я не особый охотник до алкоголя, но в тот день я вернулся домой на бровях. [Зачеркнуто, приписано от руки: «пьяный».] Перед дверью, на коврике для ног, лежало письмо от «Макилроя и партнеров». Я поднял его и положил на стол. Прочел только на следующее утро.

Не иначе, они этот срок друг с другом согласовали. Макилрой и Стайнеберг. Срок моей казни.