Кастелау

Для начала я запущу ребят из гитлерюгенда, – кажется, четверо-пятеро мальчишек тут есть, – пусть пройдут факельным шествием. Хор в деревне, по словам Хекенбихлера, тоже имеется, правда, госпожа Мельхиор сказала, остались только женские голоса. Ну и еще один другой старческий бас. Баритоны и тенора все поголовно взяты под ружье и распевают только военные марши. Если, конечно, у них еще целы голосовые связки, а заодно горло и вообще шея. И голова на плечах.

По делу я бы должен… Франк Эренфельз должен бы…

Нет ничего более мерзкого, чем ложное сослагательное наклонение. Я должен. Если откажусь, последствия очевидны.

Заплачет ли Тити, если меня не станет? Вчера ночью она так в меня впивалась, так держалась за меня. Может, конечно, и это только спектакль, с ней ничего до конца исключать нельзя. Но когда она, встав на колени, губами медленно-медленно…

Фу, господин Эренфельз! Для порнографических романов вам стоило бы подобрать себе псевдоним попроще.

Античный хор – вот что было бы нужно, но не на четыре же голоса – это пустой номер. Да и нет у нас времени на филигранное разучивание. Я вот что подумал: коли с хором не получается, особо торжественные места – а у нас сплошь будут торжественные места, – можно проложить тихой органной музыкой. Надо сейчас же спросить у госпожи Мельхиор.

Есть только фисгармония, но играть на ней некому.

(Вот и еще сюжет: органист на фронте, и всякий раз, когда вражеские снаряды проносятся над головой, он слышит мелодии. Оратория для сталинского орга́на [58].)

Да если бы и был органист – фисгармония тут никак не годится. У фисгармонии звук писклявый, жалостливый, слишком отдает христианством. А Хекенбихлеру по части религии наверняка что-то мускулистое подавай.

Выведу-ка я, пожалуй, актеров историческими персонажами. Хотя бы костюмы в дело пустим, раз уж для фильма не понадобились. Мария Маар пусть будет средневековая княгиня, Августин Шрамм – герольд, Тити в кринолине, а Вальтер Арнольд… Где-то там валялись доспехи ландскнехта, но это не его типаж. Мышц маловато. Жаль, Кота в сапогах подпустить нельзя. Облегающее трико и изящные хромовые сапоги, ему бы наверняка понравилось.

Не отвлекаемся, господин Эренфельз.

Охотник. Что-то зеленое вроде было в костюмах. И для Баварии подходит. Зрелый муж, в годах, душа всех застолий, напивается первым, любит вспоминать, сколько горных козлов уложил на своем веку. Может, он при случае и на охотничьем роге пару раз продудеть сумеет. А что, в полутемной церкви очень даже неплохо прозвучит.

Франкенштейн. Треклятое чудище у меня в мозгу уже расположилось с удобствами.

Буду утверждать, что все это реальные фигуры местных преданий. Возразить никто не посмеет. В Германии все уже привыкли: история создается только для одного человека.

Исторические персонажи и их значение для современности. Что ж, какая-никакая связующая идея.

Чтобы попасть в нужную интонацию, надо попробовать вспомнить, как они жгли на кострах мои книги. Видимо, правду говорят: все, что писатель пережил, он рано или поздно может переработать и пустить в дело.

Велеречивая торжественность. И, разумеется, все только в виршах.

«Взываем к потомкам из толщи времен,
Гул крови – наш голос набатный,
На бой вас зовем против диких племен,
Очнись же, народ необъятный».

Подобные с позволения сказать стихи пишутся километрами, сами собой. А если вдруг строка в размер не ложится, всегда можно всунуть какой-нибудь «кров» или «зов», «плен» или «тлен».

«Где липа некогда цвела,
Острог стоял твердыней…»

Твердыня всегда к месту.

«Отчизны мощь стеной взросла,
Надеждой нашей ныне».

Что бы эта чушь ни значила.

Франкенштейн.

Когда вот такое выдумывать надо – для мозгов это сплошная порча. Я напрочь отравлен. Строки сочатся из головы, как гной из воспаленной раны.

«Когда вершит светило
Святой Солнцеворот,
Слабеет ночи сила,
Светлеет небосвод…»

Свети, светлячок, свети… [59]

Не желаю я такую дрянь писать. Не желаю быть Франком Эренфельзом.

Рукопись Сэмюэля Э. Саундерса

От сценария представления под названием «Зов предков к величью новых времен», сыгранного по случаю праздника Солнцеворота вечером 21 декабря 1944 года в церкви деревни Кастелау, кроме нескольких стихотворных строф в дневнике Вернера Вагенкнехта, каких-либо иных текстов не сохранилось. Но даже об этих фрагментах, являющихся, по сути, первыми, торопливыми набросками, нельзя с уверенностью утверждать, действительно ли они были использованы в окончательном варианте.