Кастелау

Но вдруг, ни с того ни с сего, Вернер уперся… В ратуше он еще ни слова не сказал, но теперь, задним числом, его прорвало. Он взбеленился прямо, он бушевал, что, вообще-то, совсем не в его характере… Он из тех, кто скорее все внутри себя прячет и там носит, и мучается… «Этак ты и вправду язву желудка наживешь», – говорила я ему. Только вот не такая долгая ему жизнь выпала, чтобы…

Можно мы перерыв сделаем? Только на перекур – одну сигаретку на свежем воздухе.

[Перерыв.]

Даже не знаю почему, но с возрастом я все более падкая на слезы становлюсь. А еще говорят, что человек с годами усыхает. Так о чем мы?

Да, Вернер встал насмерть. Забастовку объявил. И ему, дескать, глубоко наплевать, какими последствиями грозит его отказ, но до такой степени он себя не позволит… И никто не вправе такого от него требовать. Достаточно с него сценария со всеми этими «ура» и «да здравствует», «во имя» и «ни пяди». Так теперь еще и эту муру пиши со всеми словесами про «кровь и почву» – нет, нет и нет. Уперся и ни в какую. Кляйнпетер попытался ему объяснить, что мы в нашем нынешнем положении спора с Хекенбихлером себе позволить никак не можем, но он… Нет, да и только.

В конце концов, это мне удалось его уломать. Без всяких там доводов. У женщины другие способы имеются. По-моему, как раз с той ночи я и начала по-настоящему в него… Когда мужчина такой… слабый совсем… он становится просто неотразим. Мы с ним…

Не важно. Совсем всё тебе знать не обязательно. Словом, уже на следующее утро он взялся за работу.

Но и еще кое-кто нашелся, кто из-за этого солнцеворота ерепениться начал. Вот уж от кого я этого совсем не ожидала. Марианна. Госпожа Мельхиор. Так и заявила: дескать, это возмутительно, что в их церкви нечто подобное… И не оттого, что слишком набожная была, а просто потому, что это против обычая. Раньше, рассказала она мне, в Кастелау каждый год в декабре рождественское представление проводили, с незапамятных времен всегда одинаковое. И только как война началась, перестали, потому что мужчин не хватает… Ну да, нужны ведь мужчины, кто тебе трех волхвов изобразит, и пастухов, и… Она сама в молодости однажды Марию играла, в Кастелау это самое почетное, что может быть. Это все равно что на конкурсе красоты выиграть. И я, кстати, в роли Богоматери ее очень даже представляю, лицо выразительное, черты тонкие. Может… Раньше-то я об этом вообще не задумывалась. Может, она из-за этого потом и имя сменила? Понимаешь, роль – она тоже надоедает иногда, приедается… А несколько лет спустя, рассказала она, уже сын ее в представлении этом участвовал, ослика изображал, который возле яслей. Как раз тогда она впервые о сыне упомянула и вообще столько всего… Обычно-то из нее каждое слово чуть не клещами вытягивать приходилось… Так вот, оттого, что теперь вместо рождественского представления какой-то там солнцеворот, ей это… Она так этого Хекенбихлера честила… Должно быть, в деревне и еще люди были, которые так же про него думали, только вслух никто не отваживался…

Я, конечно, хотела побольше ее расспросить, и о ее сыне, и вообще о семье. Такой уж любопытный я человек. Мужа ее, я думаю, на фронте убили. Тогда такое в порядке вещей было. Но она снова как-то сразу рот на замок… И заметно было: жалеет, что так разговорилась… Что, вообще-то, можно понять. Будь на моем месте кто другой… Сказала только, что сына в армию забрали, а сейчас он вроде как пропал без вести и одному богу известно, жив ли вообще. Оказалось, вранье, хотя и правда. Сына ее Ники звали. Николаус.

Вот черт. Сигареты кончились. Значит, завтра продолжим. Или послезавтра.

Нет, правда, нет. Даже машина не поедет, если бензин кончился.

Дневник Вернера Вагенкнехта

(Декабрь 1944)

Я породил чудовище, а оно завладело моими помыслами. И я теперь его марионетка.

Франк Эренфельз. Франкенштейн Эренфельз. И дернул же меня черт такую вычурную фамилию себе придумать. А теперь вот изволь отвечать, когда к тебе обращаются. И ни на секунду не забывать, что Эренфельз – это я. Я, Франк Эренфельз, лейтенант запаса, член партии. Автор бессмертного шедевра «Песнь свободы». И сценарист праздничного представления в Кастелау по случаю солнцеворота.

Самое же скверное: пока рассудок мой все еще перебирает резоны, по которым я, если не хочу остатки самоуважения потерять, просто не могу, не смею эту чушь сочинять, – а где-то в мозжечке та же голова уже начала поиск решений. Прикидывает варианты названий. Что-то многомудро тяжеловесное на древнефранкский манер, сулящее весомость и глубину содержания, даже если содержаться там ровным счетом нечему. Что-то вроде «Франкенбургской игры в кости» несравненного Мёллера.

Итак, у меня…

Дудки, никаких «у меня». У Франка Эренфельза. У нас.

У нас в распоряжении четверо актеров, это всё. По-настоящему грандиозные массовые сцены такими силами не развернуть. Хекенбихлер хоть и пообещал, что он нам, если только пожелаем, всю деревню в качестве статистов предоставит, но зрителей хоть горстка тоже ведь должна остаться.