Каумов (СИ)

Он лежал и представлял, а себя при этом убеждал в том, что по неведомому, высшему велению видел бесконечные кубы тюрем, замкнутых в один огромный куб-тюрьму. Это была такая проекция пространства, уменьшавшего объекты в размере в алгебраической прогрессии, оставляя между ними минимальное расстояние. Ничего не существовало для взгляда, кроме одной большой тюрьмы с миллиардами этажей. И тут, казалось бы, пора было бы отчаяться искателю свободы, но встает вопрос в уровне твоего положения, то есть насколько твоя клетка приближена к центру-точке. В каждой клетке обитает всего по одному человеку: никто ни с кем не соприкасается, все лишь любуются друг другом через прозрачную решетку. Каумову хотелось блевать, потому что во всем этом видении был исключительно белоснежный цвет, ярчайший и стерильный, абсолютно ненавистный тем, для кого счастье - в грязи. А таких много. И в этом тошнотворном порыве на ум ему пришла презабавная мысль: "Счастье же зависит лишь от уровня смирения. Рай тогда - вот там, в са-амом центре. Да-а-а... Только ведь высшие существа пускай расставляют этих манекенов по "коэффициенту раболепия", ха-ха-ха, человек не отследит всех безупречных тонкостей, будь он тысячу раз великий поэт. Не-е, невозможно. И окончательный бунт невозможен, потому что в любом случае он наткнется на стену, бунт - признак отчаяния, означающие, что и вы, высшие существа, такие же глупцы."

Cтрашнее всего было то, что даже сейчас, в состоянии больной, голодной концентрации, мысли и образы беспорядочно сменялись, как и прежде, и ум без тщательной проработки, без окончательных вердиктов и выводов тащился дальше, в самые темные тупики пустой казуистики. Вслед за тюрьмами, без ассоциативных остановок и прочего естественного, встал образ Земли-лабораторной инсталляции, внутри которой инопланетяне боролись с вирусом homo sapiens, несущего им заразу непокоренной природы. Люди-микроорганизмы вечно мучались и сопротивлялись чему-то, что сами никак не могли определить, при изначальном и бесповоротном проигрыше, чем отравляли через какой-то необъяснимый канал и инопланетных обывателей. Потом Сашка стал мечтать, как будет управлять собой с помощью слов-режимных команд, обходя силой этих команд любой психологический рефлекс. "И стану я тогда роботом", - думал меньше всего похожий на робота в этом городе человек. Так плелись друг за другом мысли, и было очевидно, что прекратится это бессмысленное мельтешение только на точке полного невозврата.

В момент, когда Каумов был готов уже провалиться в сон, когда человек начинает видеть совсем бредовые, неуправляемые галлюцинации, которые никогда не вспомнит на утро, он как бы переместился насекомым-невидимкой на люстру и посмотрел на кровать оттуда, сверху. Вместо Сашки лежал на простыне смешной паучок, имевший вместо привычных восьми глаз заплывшее каким-то липким, ржавым жиром око и круглое, как будто полое брюшко, из которого торчали ножки-соломинки, на которые паучок никогда бы не смог встать.

V.

Что-то хрустнуло за стеной. Наступило утро героя гадкой, третьесортной сказки. Уже какой-то небесный наблюдатель-статист, глядя на разбитого Каумова, записывал в свой блокнотик: "Циник-слабак с гордыней недостойного - и все отчаянное." От себя ему хотелось добавить - "биомусор". Земная Татьяна не была столь прозорлива и, нелепо-ласково улыбаясь, пела сыну наподобие птички с механическими связками.

- Просыпайся, родной. Просыпайся, милый...

"Фу. Какое все рафинированное. И я - принцесса на горошине. Убожество!" Не пожелав никому доброго утра, избегая малейшего контакта с родителями, Сашка по выработанной годами инерции умылся, позавтракал, собрался, оделся, выпил кофе и пошел в школу. На улице кофейный налет перемешался с сигаретной горечью. Ему хотелось сплюнуть все это разом, но какие-то процессы шли в организме неправильно, и выходило, что каждый раз он лишь по чуть-чуть делился с землей частичкой себя. Слюна перемешивалась с полуснегом-полудождем и, перенаправляемая ветром, снова и снова возвращалась обратно к Каумову. Он не мог да и не хотел смотреть на окружающее, где было отвратительно и гадко, но все равно не до такой степени, как внутри его самого. Тусклые, грязные хрущевки сдвинулись над его головой, как пьяные судьи, закрывая собой черное небо, однако ж его это ни капли не волновало, он упрямо глядел сквозь асфальт и быстро-быстро шлепал по слякоти. Кто-то из одноклассников окликнул его, чтобы поздороваться; он сделал вид, что не заметил и практически уже побежал дальше.

Переодеваясь в школьном гардеробе, он никак не мог избавиться от внутреннего голоса, шептавшего, когда он оглядывался по сторонам: "Вы чужды мне, вы чужды мне, вы чужды мне....", хотя вокруг шмыгало туда-сюда очень много таких же полых, ничтожных людей, как и он сам. Мелькали руки, между делом протягиваемые к нему, и каждую хотелось прогрызть до пурпурно-великолепного синяка.