«Казахский геноцид», которого не было

Район исследования представлял собой отдаленную и труднодоступную часть Киргизии: долина реки Сусамыра, долина Джумгола и высокогорного озера Сон-куль, отделенные хребтами от долины реки Чу и от Ферганской долины[102]. В этом районе находилось 20 975 кочевых хозяйств, у которых было 1099,6 тысячи голов скота[103]. Это были не отдельные аулы, и не отдельные зимовки, а целый кочевой район, вполне экономически и социально целостный.

Какие наблюдения были сделаны при этом обследовании? Было установлено резкое расслоение хозяйств по количеству скота. На одном полюсе было 389 хозяйств без скота совершенно и 474 хозяйства с одной головой скота. На другом полюсе было 852 хозяйства (4 % от общего количества), которые владели более чем 200 головами скота, у которых было 349,1 тысячи голов или 31,8 % всего стада[104]. Вообще, основная часть скота находилась в руках богачей, имевших более 50 голов скота на хозяйство — 841,9 тысячи голов или 76,5 % всего стада. Была приведена статистическая таблица, с разбивкой хозяйств по категориям, соответственно принятым в 1920-х годах критериям, с точным количеством хозяйств и скота в каждой категории. Иными словами, это надежные данные.

На основе собранных данных были сделаны оценки по динамике стоимости скота, находившегося в распоряжении хозяйств разных категорий, и их валовой доходности. Сведем эти данные в общую таблицу (в рублях)[105]:

Киргизские манапы принадлежали к последней категории, обозначенной как предпринимательская группа хозяйств, в соответствии с принятой в 1920-х годах классификации крестьянских хозяйств (к этой же группе относили также русских кулаков).

Первое, что бросается в глаза в этой таблице, так это то, что богатые скотоводы, имевшие более 200 голов скота, владели колоссальными ценностями: более 9 тысяч рублей в полупредпринимательской группе и более 31 тысячи рублей в предпринимательской группе. Для сравнения, экономическая граница русского кулачества начиналась от 1200 рублей стоимости средств производства (скота, инвентаря, машин, промышленных заведений типа мельницы или крупорушки), а кулак, владевший средствами производства на 5–6 тысяч рублей, был уже грозой советской власти волостного или даже уездного масштаба. Киргизское манапство было несравненно экономически мощнее русского кулачества.

Второе, что привлекает внимание, так это то, что мало какой русский кулак мог рассчитывать на валовый доход больше чем 500–600 рублей в год. Чистый валовый доход более чем в 7 тысяч рублей в год был для них несбыточной мечтой. Такие доходы до революции могли получать только очень крупные кулаки, фактически уже превратившиеся в оптовых хлеботорговцев.

Третье, на что нужно обратить внимание, это на огромную, совершенно непредставимую экономическую пропасть между беднейшими и богатейшими хозяйствами в киргизском кочевом ауле. Манап тратил на личное потребление только денежных средств 679,42 рубля в год, тогда как аульный пролетариат тратил на себя денежных средств 37 рублей в год, да и даже середняцкие хозяйства тратили на свои нужды 42,8 рубля в год[106]. По сравнению с этой пропастью любая русская деревня, ужасавшая просвещенные умы своим социально-экономическим расслоением, была просто образчиком имущественного равенства.

При таком резком социально-экономическом расслоении аула в нем не могло быть никаких других отношений, кроме отношений безраздельного господства богатейших над беднейшими и самой бесстыдной эксплуатации. Исследователи привели немало тому выразительных примеров.

Богатые хозяйства нанимали одного-двух пастухов. Оплата труда составляла обычно от 6 до 9 баранов, хорошему пастуху давали 10 баранов в год. Однако при расчете часто вместо взрослых баранов давали или молодняк, или коз, которые стоили дешевле[107]. Нанявшийся пастух получал от хозяина одежду из обносков: штаны из овчины, нижняя рубаха, подштанники, шапка, плащ из кошмы на случай дождей, теплый халат. Полагались еще сапоги, но они часто заменялись кусками невыделанной кожи, которыми обертывали ноги. В пастухи обычно нанимались подростки 15–18 лет из беднейших хозяйств, всем обязанных богачу. Об условиях их труда было написано столь красноречиво, что стоит процитировать: «На свой мизерный заработок, к тому же ежегодно уменьшаемый кабальными сделками хозяина с его семьей, он не может даже надеяться приобрести себе жену. Так он и живет, пока, изнуренный работой и зимними стужами, не гибнет»[108]. То есть эксплуатация пастухов была на износ, вплоть до смерти. Богач вряд ли печалился о замерзшем на пастбище пастухе; вместо него нанимали такого же.