Каждые сто лет. Роман с дневником

Меньше всего Ксане хотелось беспокоить прошлое; если бы не Ильф и Петров, внезапно раскрывшие тайну другого преступления, она не вспомнила бы по своей воле тот жуткий май восемьдесят седьмого. Была какая-то извращённая, но неоспоримая логика в том, чтобы связать давнее убийство петербурженки Марианны Тиме с поимкой маньяка в Свердловске. Ксана вновь стала думать: а что, если беда моей семьи – это всего лишь плата по счетам? Мы отвечаем не только за своих детей, но и за родителей, и за двоюродных братьев, и, как выяснилось, даже за чужих родителей и чужих двоюродных братьев. Просто отвечаем – за всех сразу, скопом. Хотела поговорить об этом с Владой, но вовремя остановилась. Хозяйке не требовались чужие переживания, она была всецело поглощена своими (тоже Варина черта).

В последние годы Варя ударилась в религию – как о камень головой. Крестила еду, носила длинные юбки, громко жалела тех, кто «так и не перешагнул порог неверия». Каждый храм, встречавшийся на пути, – а их теперь в Екатеринбурге не меньше, чем торговых центров, – приветствовала поклонами и крестными знамениями. Храмы отвечали Варе колокольным звоном, батюшки – благословением. На любое событие, значительное или мелкое, у неё была припасена цитата из Евангелия, как козырь в рукаве. Варя усердно готовилась к вечной жизни, и ничто в этой хмурой постной женщине больше не напоминало ту весёлую мещаночку, у которой было с Ксаной одно детство на двоих. Теперь они виделись редко, по случаю, – как правило, тяжёлому. На папиных похоронах Варя, конечно, была. И на Димкиных тоже. Но желания увидеть её саму по себе, безо всякой связи с неким событием, не возникало. К тому же для православной у Вари был слишком уж развит дух соперничества – она без конца сравнивала личные успехи и достижения с чужими и щедро делилась своим мнением.

– Ну и что, хорошо тебе за границей? – сладко спрашивала она у Ксаны, охватывая её взглядом умелого портного, который с ходу оценивает незнакомую фигуру. – Я вот тоже путешествую, но только в те страны, где люди верят в Бога.

– А я не путешествую, – резко отвечала Ксана. – Я работаю.

Варя её не слышала и вела свою партию с полным пониманием значимости сказанных слов:

– Греция, Кипр, Болгария… Там такие святые места, ты и представить себе не можешь!

Потом, без перехода, меняла тему – и Ксана испытывала что-то подобное тому, что, вероятно, чувствовал охранник Владиного мужа, раненный шилом:

– А как ваш мальчик, по-прежнему такой же чудной?

– Мальчик у нас чудный, – говорила Ксана, стараясь не замечать, как душа набухает кровью. И та же самая кровь бросается в глаза.

– Моя Полинка, слава богу, отличница, – сообщала Варя. – Олимпиадница. Поступление обеспечено. А ваш-то куда собирается?

Андрюша на тот момент как раз лежал в пятнадцатом корпусе областной психушки, в отделении первого эпизода. Вопрос, куда он собирается, звучал неактуально.

– Пока думаем, – врала Ксана.

Расставшись с Варей, она всякий раз клялась не покупаться больше на её предложения «просто встретиться и выпить кофе», тем более что кофе и пирожные подруга детства крестила так яростно, как будто их подал к столу сам дьявол, а не миловидная официантка.

Сходство Влады и Вари, в том числе и внешнее, было довольно сильным, и Ксана сама на себя сердилась, что это мешает ей если не полюбить хозяйку, то хотя бы проникнуться к ней симпатией. Влада была хорошим человеком – взбалмошным, поверхностным, но хорошим.

Французским они занимались каждый день сразу после завтрака, полтора часа без перерыва. Из интернета, как из чёрного цилиндра фокусника, явилась вечная Попова с Казаковой, учебник старомодный, но проверенный. Самую тихую комнату в доме объявили кабинетом. Влада старательно учила слова, зазубривала правила – и не понимала их. Трогательно сердилась на французскую грамматику:

– Зачем им так много маленьких слов? Все эти «си», «па», «не», с ума сойти можно! А палки над словами? Как я должна запоминать, куда какую ставить и под каким углом?

Le Passé Composé[17] повергло её в глубокую тоску, и Ксана думала, что Влада отменит уроки, но хозяйка оказалась не менее упорной, чем бездарной. Dis donc![18] Когда она составляла на французском свои первые фразы, кажется, был слышен гул в её красивой голове, не привыкшей к подобным перегрузкам. А что, думала Ксана, может, и будет толк! Язык любит способных, но и усердных ценит не меньше.