Каждый пред Богом наг

Однажды утром, когда Наташа, как всегда, мучилась, пытаясь вычистить ковролин шваброй с намотанной тряпкой, сбоку вдруг, как чёрт, выскочил на неё дышавший перегаром директор, вырвал (именно вырвал!) у неё их рук несчастную швабру и так заорал, начал с матюгами демонстрировать ей мастер-класс, как надо правильно чистить ковролин, и всё материл и материл её, и столько было в этом калёной злобы, ненависти, казалось, что он готов Наташку убить…В первые мгновения Наташа очень растерялась, но потом вдруг, как молодой лось сквозь кусты, изо всех сил ломанула в кладовку, схватила куртку и рюкзак и вылетела из ненавистного кабака пулей, никому не сказав ни слова, успев лишь увидеть остекленевшую и столь же ненавистную рожу остолбеневшего от столь нежданной реакции алкаша-директора со шваброй в руках…Разумеется, за этот день она и не могла иметь получки, но ей было уже наплевать. Через день тётки-поварихи позвонили ей, очень просили вернуться, ведь директор-де на самом деле душка, просто плюшевый зайка, но у него сейчас сложный жизненный период…Наташа молча всё прослушала, а потом сказала, что уже нашла себе другую работу, врала она уверенно и совершенно спокойно. Больше ей оттуда не звонили, и опять поднялось в ней уже знакомое странное чувство, как будто бы она погружалась и погружалась в трясину, но вдруг — вынырнула и так глубоко и свободно вздохнула, как если бы только что вырвалась на белый свет из тесной утробы. Однако опять опустилась пустота, но она была уже не тяжёлая и чёрная, как прежде, а подобная отдохновению, светлая, к тому же Наташа вернулась к книгам, без которых прежде жить не могла, но столько времени ни одной книги не могла открыть, ни строк, ни слов не видела.

Никуда она на самом деле не устроилась, и даже не пыталась. Почувствовала, что сыта дерьмом по горло, что это уже перебор, и пустилась в одно из любимейших своих предприятий: начала целыми днями наворачивать кренделя по лабиринтам переулков с чарующими именами Чертолья, Божедомки, Благуши, Ивановской и Швивой горок, Кадашей…И все раны как-то потихоньку утишивались, зарастали, переставали пульсировать. Она бездумно растворялась всем существом в таком любимом, родном, искалеченном и изуродованном маленьком своём городе с чудным названием Москва, она всем нутром чувствовала, как до сих пор надсадно болят вырванные с корнем, без сожаления и жалости, когда-то такие прекрасные Ильинские и Владимирские Ворота, Чудов и Вознесенский монастыри, потрясающая Сухарева башня, сказочные церковки и мощные храмы, от которых остались одни лишь старые, полуразмытые фотографии, а от большинства и того не осталось. И опять и снова колесила она, вечная безбожница, по любимым крепостям: Андреевскому и Андроникову монастырям, Даниловскому и Донскому, по Троицкому и Константинопольскому подворьям. Безус-лов-но, есть города и исторически насыщенней, и несравнимо древнее и краше, европейские и азиатские города и городки, которыми восхищаются, восторгаются, но Наташа знала точно, что восхищаться — это одно, а любить — это совсем-совсем другое: свой странный искалеченный город она любила всеми потрохами, она его чувствовала, а всякими парижами, лондонами, римами, барселонами и прочими, и прочими она лишь восторгалась, хотя — искренне.

А тут уже и сентябрь подступил. Наташа знала из Лёлиных писем, которые заполняли всю Наташину электронную почту, что Лёля после отличной сессии уезжала на 2 месяца на производственную практику на Алтай и сейчас вернулась в щенячьем восторге. Наташа уже начала отвечать ей по электронной почте, почему-то эпистолярить было не тяжело, а наоборот — даже здорово, а телефонных разговоров она избегала по-прежнему необъяснимо и, когда у неё на мобиле высвечивался Лёлин номер, Наташа вся мёртво замирала, как если бы постоянно ждала самой дурной, трагичной вести, и боялась взять трубку, а вот по электронной почте — не боялась прочесть ничего, и что-то отдалённо похожее на общение получалось.