Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Зашуганная публика, конечно, не могла не испытать облегчения при виде попарта с его дерзкими поцелуями из комиксов, танцующими Элвисами, яркими взрывами и большими всплесками. Им просто нравилось смотреть на эти огромные изображения жарких объятий, и что бы там ни задвигали критики про самодовлеющее бытие знаковых систем, зритель предпочитал незамысловатый комментарий, скопированный из комикса прямо на картину с лучезарными влюбленными за миг до влажного поцелуя: «Мы поднимались медленно… будто больше не принадлежим этому миру… как пловцы в туманном сновидении… которым не нужен воздух…»

О да-а-а-а, люди тайно наслаждались знакомым и понятным, виновато потребляли сладкий, запретный реализм под тонким слоем ненадежных философем. Ну нет, так продолжаться не могло, это следовало прекратить!

* * *

А к тому времени соображение великого американского арт-критика Клемента Гринберга о том, что «всякое глубоко оригинальное искусство поначалу выглядит уродливым» превратилось в один из догматов совриска. Если произведения художника вызывают неприятие, то, скорее всего, это хорошие работы. Если ненависть – великие.

Например, прогуливаясь однажды субботним вечером по Мэдисон авеню, маститый коллекционер Роберт Скалл наткнулся в одной галерее на невзрачные рисунки – не рисунки… ну, в общем, листы в рамах, на которых в стиле Карлсона, где-нибудь в углу очень твердым карандашом была нацарапана пара еле видных слов. Покровитель искусств так возненавидел эти листы, что тут же позвонил художнику и сделался его патроном.

Так родилась звезда минимализма Уолтер де Мария, который создаст такие шедевры как Нью-йоркская земляная комната (выставочный зал с землей на полу, занимает целый этаж, вход воспрещен, смотреть на землю можно только из коридоров); Вертикальный километр (художник забил в землю километровый гвоздь, видна только шляпка, для несведущих выглядит как оброненная монета); и Поле молний (инсталляция из четырехсот громоотводов в пустыне – чтобы увидеть, нужно забронировать ночь в вагончике под открытым небом, гроза не гарантирована, но напрасное ожидание события тоже считается зачетным художественным переживанием).

Минималисты очень продвинули очищение искусства от скверны прошлого. Ну хорошо, хорошо – как бы говорили они – мы избавились от вредных представлений о картине как об окне, сквозь которое видна иллюзия реальности, мы избавились от объема, перспективы, светотени, мазков, рисунка, форм, пропорций, предметов, сюжетов, рам, холста… А что насчет самих стен? Вот как насчет самой идеи галереи или музея? Нет ли чего ретроградного в представлении о том, что нужно приходить в некое помещение и с вытянутым лицом глядеть на искусство? Так в мире начался лэнд-арт: экскавации в сухих озерах, протоптанные в траве полосы и прочий вызов продажному поп-арту.

Однако и вполне себе неподкупный абстрактный экспрессионизм минималистам тоже не нравился. Эти коварно размытые края вроде бы монотонно закрашенных холстов… Они вызывают сентиментальные ассоциации, как худшие из прерафаэлитов! Буржуазные коннотации все еще душат искусство, как бабушкин лифчик!

В общем, эти суровые люди испытывали отвращение как к мрачному абстрактному экспрессионизму с его бременами неудобоносимыми, так и к развеселому поп-арту, запродавшему душу высокого искусства порочному обществу потребления за амфетаминовые вечеринки с трансвеститами и прочие «прогулки по дикой стороне».

Искусство пало так низко – огорчались минималисты – что зритель аж расслабился и даже испытывает эстетическое наслаждение от брызг и пятен, развлекается катарсисом и искренним чувством, а Прекрасное знай стелется перед постылым филистером, исполняя именно то, чего от него ждут: пробуждает эмоцию, стимулирует воображение и, по праву размещения в музее, источает бездну смыслов… А как же плевки?

Минималисты стали спасать падшее искусство работами стерильными, но крепкими, как кирпичи: параллелепипеды из реек, ржавые стены, угловые балки, ну или, собственно, кирпичи («Эквивалент VIII»). «Открытый модульный куб». «Угловое произведение № 2». «Напольная арматура». Такого рода угрюмости.

Это скупое творчество должно было изгнать из произведений даже намек на возможность интерпретации. Отбить желание ими любоваться, не говоря уж о покупке. Отразить любую попытку понять, не выдать врагу ни малейшей подсказки. Быть сознательно «никаким». Представлять из себя нечто настолько безликое и выморочное, чтобы свести на нет все знания, опыт, вкус, насмотренность, начитанность и прочие костыли, на которые хромой человеческий дух опирается в мире Прекрасного.