Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

И вот. Прошло девяносто лет, много плевков утекло… Где-то на окраине Пекина красивый длинноволосый художник демонстрирует сподвижникам свое мастерство – сидит голый и сосет надетую на член пластиковую трубку (выглядит так, будто у человека очень длинный пенис и он взял его в рот тупо от безделья). Искусство называется «Голый завтрак». Зарубежные коллеги смотрят равнодушным рыбьим взглядом – видали и не такое.

Вот это, вкратце, и есть печальная суть наступившего постмодернизма: все уже было, удивить нечем, и ничего нового не будет. Причем «все» включает именно все, а не только изыски последнего столетия: никто так не напишет «о прелести мира и красоте божией», как художники кватроченто, и никто так лихо не унизит эти вещи, как авангардисты.

Каждая культурная эпоха довела какую-то свою мысль до конца. Одна не лучше и не хуже другой: все одинаково ошибочны и все в чем-то правы. Все в равной степени бесценны и бесполезны в наступившем тупике бесконечного изобилия.

А потому не нужно больше никакого новаторства и надрыва, в сущности, ничего больше не нужно, все сделано до нас. А если прямо нечем руки занять, то, смеху ради, можно поиграть – вон сколько пестрых кубиков мировой культуры раскидано в истории.

Авангард, словно адский подросток, не видел ничего, кроме самого себя. Для него не просто не существовало другого искусства – оно подлежало уничтожению ради его, авангарда, новых идей.

Постмодернизм же равнодушно признает все: от фаюмского портрета до невидимых фосфенов, от неолита – и до конца истории, то есть до самого себя. Он заимствует отовсюду, смешивает несочетаемое (порно с античностью, Баха с хип-хопом, луну с ложкой) и наслаждается эффектом. Получается пародийный памятник вечности, весь из цитат и усталой иронии сотканный.

Красота, конечно же, не вернулась. Она как бы больше не запрещена, но только если с издевкой, иронией или еще какой червоточиной. Вот большой фарфоровый Майкл Джексон с обезьянкой, весь в позолоте, на клумбе из роз. Разве это не прекрасно? Или платиновый череп, инкрустированный бриллиантами. Во-первых, это красиво… Или взять ту же фрик-оперу? Красоты ведь не отнять? Словом, глумливая красота дозволительна. А так – приторная пошлость. Разница лишь в том, что авангард напирал на заумное, высокопарное уродство, а постмодернизм тяготел к понятному, смиренному убожеству.

Как и во всякой игре, относиться к чему-либо серьезно, включая саму игру, в постмодернизме не принято. Отсюда все эти приклеенные скотчем к стене бананы, надувные собачки и распиленные акулы. Они ни на чем не настаивают и никого не задирают. Что хочешь, то и думай. После «смерти автора» вся ответственность за искусство перекочевала в глаза смотрящего. Неправильных трактовок нет. Так зритель превратился, собственно, в художника, а произведение – в зыбкое зеркало, мерцающее пристанище пустоты, что загустевает в искусство, только если кто-то вглядывается в эту бездну и наделяет ее своим, уникальным смыслом.

* * *

Но, конечно, такое расслабленное положение дел не могло продолжаться. Постмодернизм какое-то время потешился своими ироничными забавами, но потом спохватился – надо же что-то делать со всей праздностью и как-то вернуться к плевкам и проклятиям миру? Искусство – это борьба, оно не может вот так взять и успокоиться. Перешли к делу. В свободное от игр время «инженеры переживаний» занялись «расшатыванием дискурсов» и прочим художественным активизмом.

То есть наступило сейчас.

Я, конечно же, все проспала там у себя дома, в привычной пижамной жизни. А тем временем за пределами моего хрустального гроба прошло, видимо, сто лет, и подменили не только искусство – мир тоже подменили! И теперь он пронизан невидимым страданием, скрытым угнетением и прочим попранием.

Неважно, что внешне люди выглядят довольными потребителями пельменей и бутиков «Прада». На самом деле, они – опустошенные консюмеризмом скорлупы человеческих существ, одурманенные неоновыми богами настолько, что не ведают, как убого их существование. А задача художника – эти незримые ужасы рассмотреть, «критически отрефлексировать» и вынести на свет. Открыть обманутым массам глаза на кромешный ад, в котором они живут и который сами же творят, называя его при этом «цивилизацией».

Иными словами, мир в огне, а художник использует искусство как сцену, по которой ходит с плакатом «КОНЕЦ БЛИЗОК» и проклинает людей. Опять.

Ну, а с другой стороны, чем еще ему заняться после всего, что было? Не картинки же рисовать теперь, когда человека бомбардирует ими отовсюду. Он целый день только и смотрит картинки: в мемах, сериалах, журналах, телефоне, телевизоре, играх, сетях… дома, на работе, в метро, утром первым делом за кофе, вечером перед сном… Вся его жизнь состоит из картинок. Если он вдруг поднимет глаза от телефона, то все равно увидит какую-нибудь картинку – на бигборде, в витрине, на LCD-экране, на футболке, этикетке… Да мне же эти этикетки-рекламы и заказывают, я сама их и рисую – там, в своей «пижамной» жизни. Мне ли не знать?