Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Нет, картинок людям точно хватает. Так что по части «инженерии переживаний» свадьба с ишаком или филиппика с лезвием во рту дает сто очков вперед любой картинке. Да тот же банан, приклеенный скотчем к стене, за неделю породил больше переживаний, чем все картинки на Арт Базель Майями, вместе взятые.

Хотя… Недавно вон выяснилось, что Дэмьен Хёрст запирается в сарае и тайно занимается там живописью. «Животные в формальдегиде больше не шокируют публику, гораздо больше ее удивляет, когда берешь кисти и холст и возвращаешься к истокам», – прокомментировал он свой позор.

Ну а что такого-то? Художник рисует картинки – это, конечно, неловко, но случается…

* * *

Окончательно меня почему-то доконала малоприметная история, рассказанная Пикассо. В разгар сюрреалистического движения особым шиком среди художников считалось оплевать «торжествующих, самодовольных буржуа» прямо на улице, у всех на глазах, и попасть по такому поводу под арест на день-два. Кто-то задирал священников, прилюдно обращаясь к ним «мадам», кто-то троллил полицейских, кто-то выкрикивал на площади «Долой армию! Долой Францию!», в таком духе… Всех избивали и уволакивали в тюрьму.

А состоявший в клике художник Жоан Миро просто расхаживал, учтиво произнося «Долой Средиземноморье». И ничего с ним не произошло. Соратники возмутились – зачем? Зачем такое бессмысленное оскорбление? Еще и учтивое? Ты б еще «пожалуйста» добавил! «Долой Средиземноморье, пожалуйста». Это огромный регион без четких границ, с такой кучей стран, что ни в одной из них не возмутятся нападками на огульное «средиземноморье», потому что все подумают друг на друга. Что это за плевок такой немощный, если никто не взбешен?

На что Миро возразил, что, мол, Средиземноморье – колыбель всей западной культуры. Соображение «Долой Средиземноморье» значит: «Долой все, чем мы являемся сегодня». Пожалуйста.

* * *

Собственно, в этом и была суть всего авангарда двадцатого века – долой всю цивилизацию со времен Гомера. Античность дала западу все – от философии до демократии. Она его создала. И она себя не оправдала. Превратилась в старый, ненужный хлам. Отсюда – все это «расшатывание дискурсов» и «размывание границ»… Расшатать, подточить, ослабить, обвалить и сгноить обломки.

Красота и вправду оказалась «не главной», как выразилась Поэтесса. Дела обстояли гораздо хуже. Все движения совриска были направлены на сокрушение классических форм, сознательный отказ от многовековой культуры, распад и разложение знакомого мира, расчленение человеческой формы, стирание знакомых черт, потерю привычных ориентиров и да, изгнание красоты. Так что униженная красота была лишь частью дремучей, беспорядочной и по-эшеровски запутанной трагедии, растянувшейся в искусстве на столетие.

Художники так неистово крушили прошлое и рвались в будущее, потому что не знали, что оно их перегонит. Разве могли они представить, что «верблюд с блудливыми венерами и их собачками», которого они столь усердно выталкивали из «дупла прошлого», разгонится до таких сверхскоростей, что все еще долго будут глотать пыль, растерянно глядя ему вслед.

Помазанные на священную войну идей творцы так отчаянно потрошили искусство, что двадцатый век превратился в одну сплошную серию ритуальных убийств и жертвенных закланий. Уж они его и так, и эдак, и такое сэппуку, и вот такое сожжение, и такая деконструкция форм, и вот такое удушение старых пошлых смыслов… Конечно, не на ровном месте они мочили его всей толпой. Новаторов одолевали упования, что по итогу искусство обретет такую силу, которая не снилась и ренессансу.

Вышло ровно наоборот. Лишь слегка потеряв равновесие после появления фотографии в девятнадцатом веке, искусство в считанные годы состарилось, запылилось, стало непригодным зеркалом, утратило сначала язык, затем – надежды и в конце концов умерло смертью цезаря – от рук «своих».

Время от времени художники пытаются вывести Прекрасное из комы смертельными дозами иронии и рефлексии, но повреждения слишком сильны и гальванизировать этот труп пока не особо удавалось.

Все грандиозные идеи перегнили в реальности и образовали плодородный навоз, из которого, словно из пены морской, вышло на свет последнее дитя века – искусство постмодерна. Рожденное усталым, пресыщенным и мертвенным, как заспиртованная акула, оно оглядело мир безжизненными бриллиантовыми глазницами и решило, что все в нем – тщета, иллюзия и обман: и Пьета, и колготы, и вся остальная матрица вокруг, за которой – одна большая тошнотворная пустота. Там ничего нет. Но и выхода из матрицы тоже нет. Все мы – пленники языка и заперты в этой темнице навечно. На вот, поиграйся симулякрами на тюремном полу… а хочешь надувную собачку?

* * *

– И поэтому все так произошло, – телепатировала я плюшевым бегемотам.

– Помогло? – спросил Фуко.

– Нет, – честно призналась я.

14 Вероломство образов