Каждый вдох и выдох равен Моне Лизе

Словом, в надежных руках минималистов искусство стало неприступным, как стена, об которую хочется убиться от тоски, непонимания и чувства бесконечного сиротства в этом суровом, равнодушном мире.

Так было, скажем, с печально известной «Опрокинутой дугой» Ричарда Серра в восьмидесятых. Скульптура представляла собой что-то вроде гигантской ржавой стены, установленной посреди площади в Манхэттене, аккурат перед муниципалитетом, верховным судом штата и прочими такими зданиями. Сотрудники этих учреждений впали в такую депрессию от ежедневного созерцания Прекрасного, что восемь лет протестовали в судах, пока скульптуру не демонтировали. Художественный мир был возмущен, и в который раз убедился в непонимании художника широкой публикой.

* * *

Концептуалисты пошли еще дальше по пути маниакальной дистилляции искусства. Можно сказать, эти люди довели идею до конца: они узаконили святое право художника не создавать произведения искусства в принципе.

Роберт Барри, например, «телепатически передавал произведение искусства, природа которого – серия мыслей, не пригодных для слов и образов». Или выставлял артефакт (конечно, невидимый), подписанный так: «Здесь находится нечто, очень близкое в пространстве и времени, но пока что мне неизвестное».

Бен Вотье выставил самого себя с плакатом «Смотрите на меня, этого достаточно». Пьеро Мандзони подписался под реди-мейдом «планета Земля», приделав к ней перевернутый вверх ногами постамент где-то в Дании. Но тот же Бен Вотье его переплюнул, подписав «Всё». Фрагментом этого шедевра можно полюбоваться где и когда угодно, просто оглядевшись вокруг.

Короче, концептуализм мне даже нравился. При всей, казалось бы, наглости, было в нем какое-то сокрушение сердца, как в руинах: все умерло, а они остались, законсервированные в замедленном распаде, словно вечный памятник разрушению памятника.

Искусство избавилось от всего, включая само себя. Примерно как, когда бублик съеден, остается только дырка. Вот концептуализм – и есть эта самая дырка от бублика. И рассуждает она о бывшем бублике глубоко: «Об искусстве можно сказать только то, что оно есть нечто. Искусство есть искусство-как-искусство, а нечто другое есть нечто другое. Искусство-как-искусство есть искусство и больше ничего. Искусство не есть то, что не есть искусство». Так говорил американский авангардист Эд Рейнхардт. А до него – китайский философ Чжуан Цзы: вещи таковы, каковы, и более никаковы.

* * *

Ну, все вроде? А вот и не все…

Когда авангард себя исчерпал, на царство окончательно взошел постмодернизм. Это такое искусство, когда «все устали». Художники умаялись плеваться, а публике надоело обтекать.

Вообще говоря, после Уорхола «плевать в лицо буржуа» стало совсем уж как-то нелепо. Отец поп-арта бессовестно разрушил правила игры, совершив немыслимое: он «размыл границу» между художником и буржуа! Превратил искусство в бизнес, студию – в фабрику и, разнообразия ради, нагло плюнул в лицо самой богеме, заявив, что «нет ничего более буржуазного, чем страх показаться буржуазным».

Авангард всех люто утомил своей революционностью, элитарностью, платоническими экстазами и мессианскими порывами переделать мир.

Все заскучали.

Я вспомнила короткий эпизод с ретроспективы китайского авангарда, которую показывал куратор. В девяностые годы Пекинскую Ист-Виллидж, где в те времена творила и проживала община передовых художников, посетили скандальные светила лондонского перфоманса Гилберт и Джордж. Молодые и рьяные китайские художники были глубоко разочарованы отсутствием какой-либо реакции британцев на последние достижения местного авангарда. Они очень старались удивить гостей, все делали, как положено: обливались кроваво-красной краской, переодевались в экзотических девиц, мастурбировали и пили свою сперму. Все напрасно.

Отмотаем на секундочку в начало века. Париж. 1907 год. Пабло Пикассо впервые показывает «Авиньонских девиц» друзьям по цеху. Шок. Сенсация. Растерянность и потрясение. Морис Вламинк реагирует мрачно: «Когда-нибудь мы найдем Пабло висящим за ширмой». А Жорж Брак то ли ругает, то ли хвалит автора так: «Ты пишешь картины, будто хочешь заставить нас съесть паклю или выпить керосину!» То есть вполне себе традиционное, по нынешним меркам, полотно пугало даже самих художников, что уж говорить о зрителях.