Кажется Эстер

В воскресенье вечером раздался телефонный звонок, на проводе был Виктор Рашковский, старинный друг моего отца, он никогда еще мне не звонил. А я даже не удивилась – не было сил. Как и мой отец, Виктор у себя в Москве, как принято нынче между делом, в проброс упоминать, «вращался в диссидентских кругах». В начале семидесятых он эмигрировал в США и осел где-то в американской глубинке, где он, по образованию социолог кино, стал реформистским раввином. Как-то раз мы случайно встретились с ним на берлинском квартирнике. Сперва кто-то играл Шуберта, потом просто болтали на разных языках – итальянском, немецком, иврите, русском, английском, польском. Я рассказывала о Киеве, как вдруг какой-то старичок вскочил и строго спросил меня: «Как ваша фамилия?» Я назвалась, и в ответ он вскричал: «Значит, ты дочь Мирона!» Тридцать пять лет спустя после эмиграции из Москвы Виктор Рашковский, вовсе не думая обо мне, ни разу в жизни меня не видев, даже по чужеземной для нас обоих речи «опознал» меня по одному только слову «Киев» и по некоторому, мной лично никак не осознаваемому сходству с родителями.

Это случилось пять лет назад, а теперь вдруг он звонит. «Знаете, Катя, почему я вам звоню?» – спросил он, и в тот же миг я это знала, хотя само это знание показалось мне абсурдным. А он уже рассказывал: «Я обходил общину и, как обычно, навещал своих стариков, и одна весьма уважаемая здесь дама рассказала мне, что у нее в Берлине объявилась родственница, и показала мне письмо. Я сперва прочел, что́ там написано о польско-русском семействе, и только потом увидел вашу фамилию, Катя!»

Единственный раввин, которого я знала, оказался раввином единственной выжившей родственницы нашей польской родни. Виктор не знал, как объяснить такое удивительное совпадение, а Мира и не хотела ничего объяснять. Потом они позвонили мне уже оба, Виктор и Мира. Сперва говорил только Виктор, а я тем временем размышляла о парадоксальном сочетании этих имен, словно мне одновременно звонят «победа» (Виктор) и «мир» (Мира), но тут вступила Мира, заговорившая со мной по-немецки. У меня дыхание перехватило. Она говорила на литературном немецком не только лучше меня, это был еще довоенный немецкий, интеллигентный, культурный, со сценической актерской растяжкой, казалось, я одновременно слышу легкое шипение граммофонной иглы и потрескивание целлулоидной пленки. Ни намека на идиш, ни тени польского акцента. Оказалось, немецкий – ее родной язык. Она родилась в Сопоте, под Данцигом, в Данциге росла, она на четыре года старше Гюнтера Грасса. Там, в Данциге, нынешнем Гданьске, она ходила в немецкую гимназию, пока было можно. А когда запретили, пошла в польскую школу, польский она тогда еще не так хорошо знала.

Но я ведь не кровная ваша родственница, вдруг стала извиняться Мира, вам, наверно, интереснее будет другая история. У вас есть кровный родственник, переживший войну, рассказывала Мира, это Гутек Кржевин, да, Гутек, Густав, единственный сын Зигмунда и Хелы. Когда его мать вывезли из варшавского гетто, польский друг семьи раздобыл для него арийские документы на имя Тадеуша Подкулецкого, благодаря чему он и спасся. Во время войны он, уже польским рабочим пареньком, влюбленным в автомобили, перебрался в Грац, потом получил место получше на заводах Опеля в Вене, и напоследок был переброшен в Берлин, на фирму «Тодт», где трудился на дорожно-строительных работах. В конце войны сбежал в Италию, примкнул к британской армии, вместе с ней прибыл в Англию, где его усыновило одно католическое семейство. О своей настоящей фамилии, о гетто и о родителях он никому не рассказывал. Звали его теперь Энтони Горбутт.

Так вот, эти Горбутты – они ваши родственники, сказала Мира, они в Лондоне живут.

Я ожидала, что Мира расскажет о прошлом, о Зигмунде и Хеле, об их родителях, а она, устремляя меня в будущее, поведала о моей новой родне, о Карен и Саре, английских дочерях Тони Горбутта, он же Гутек Кржевин, и их в общей сложности четверых детях, все они живут в Лондоне, а еще она рассказала о позднем ребенке Тони, его сыне по имени Симон. Мои кузины Карен и Сара, сами о том не догадываясь, продолжили семейную традицию всех Кржевиных, они тоже стали учительницами, как из поколения в поколения многие наши Кржевины, о которых кузины никогда не слыхали. Вслед за кузинами у меня объявилась некая Диди с тремя детьми, а в придачу к ней отец Диди Митек, который в Израиле, и в какой-то момент я окончательно потеряла нить и уже не могла следить за рассказом Миры, за все новыми и новыми витками родственных уз, кто и с кем, кто где живет и кому кем, в том числе и мне, приходится. Столь дальними своими родственниками я никогда в жизни не интересовалась – неужто все мы и вправду родня?