Кажется Эстер

Тони Горбутт умер в середине восьмидесятых. Почему он взял себе очевидно чужеземное имя? Может, так звали его польского спасителя? Или погибшего друга? Лишь в шестидесятые годы, после долгих розысков, Мира отыскала Гутека в Англии, он освоил профессию оптика, потом трудился в фирме по доставке кошерного питания, а после работал для ночных клубов.

Он был красавец, рассказывала Мира, и на работе прекрасно умел этим пользоваться. А имя Энтони Горбутт он взял из телефонной книги. Просто случайно попалось на глаза.

Мира была туговата на ухо, мне приходилось кричать, и вот из своей берлинской квартиры я кричала ей туда, в Ок-Ридж, все свои вопросы про Зигмунда, сводного брата моей бабушки, про Хелу, про Варшаву и Калиш, про «Life Beyond the Holocaust», а потом, запершись в ванной, прикидывала, все ли мои вопросы были слышны соседям в нашем насквозь звукопроницаемом берлинском доме. Да, Мира знала Зигмунда лично, он был типографом и печатал билеты для всех пяти кинотеатров в Калише, так что летом, которое Мира проводила в Калише у бабушки с дедушкой, она какие угодно фильмы могла смотреть, Зигмунд снабжал ее билетами бесплатно. Мира, кстати, знала и то, что Зигмунд с Хелой ездили в Киев навестить родственников, – или она просто повторила то, что я сама ей поведала? Как же мы обе хотели, чтобы все разъяснилось и сошлось! Катя, вам обязательно надо попасть на свадьбу в Малагу, сказала Мира. Симон, младший сын Гутека, в мае женится. Вот так я обзавелась совсем новой родней, можно сказать, related through Adam, седьмая вода на киселе.

Говорят, это такая удивительная смесь воли к жизни, случайности и счастья, только вот в какой пропорции? Мира не ожесточена и не сломлена. Она вышла замуж, родила двоих сыновей, работала, преподавала. Вздумай кто-то проводить чемпионаты по выживанию, Мира была бы рекордсменкой. Она-то сама считает, что все дело в маленьком жестяном котелке, который Мира во что бы то ни стало старалась сберечь, как обещала отцу. Через все лагеря, в которых иной раз и иголку некуда было спрятать, ей удалось пронести этот котелок с семейными документами и фотографиями, которыми она потом проиллюстрировала свои книги. Под конец уже не она котелок спасала, а котелок ее.

Я изучила географическую карту. Путь Миры сквозь войну, ее маршрут через всю Европу выглядел очень красиво. Он описывал почти замкнутый овал вроде абриса городской стены, допустим, в Лукке или в Дубровнике. Остановки назывались Данциг, Варшава, Томашув-Мазовецкий и Ближин-Майданек, Аушвиц-Биркенау, Гинденбург, Гляйвиц, Миттельбау-Дора, Берген-Бельзен[38]. Одно гетто, пять концлагерей и один марш смерти. Сколько раз она могла умереть? Когда варшавское гетто еще не закрыли на выход, но всем евреям уже полагалось носить повязки с желтыми звездами, она свою повязку сняла и села в поезд, уходивший из Варшавы. Поезд по пути много раз проверяли, но у нее так никто и не спросил документов, – а ведь этот вопрос был бы для нее равносилен смерти. В гетто в Томашуве-Мазовецком она из чистого упрямства ушла из госпиталя раньше срока, а чуть ли не сразу после этого всех больных и врачей того госпиталя убили. Потом ей посчастливилось попасть сперва в рабочий лагерь, а не сразу в Треблинку. «Очки сними», – шепнул ей кто-то в Аушвице, когда всех близоруких отправляли в газовые камеры. Затем она выдала себя за секретаршу, хотя в жизни не печатала на машинке. В концлагере Гинденбург, внешнем филиале Аушвица, она заболела тифом, но выжила – друзья с кухни тайком ее подкармливали. Когда она была уже совсем «доходягой», контролеры из СС записали ее номер, все знали, что это значит, но ее не забрали, потому что комендант лагеря Адольф Таубе по прозвищу Ангел Смерти, как она полагала, вычеркнул ее из списков. И десятидневный марш смерти на тридцатиградусном морозе она тоже выдержала, и даже если это были не десять дней и не тридцать градусов, а чуть меньше, что это меняет? Какой-то пожилой эсэсовец отдал ей свои запасные сапоги. В Гинденбурге заключенные ставили самодеятельный спектакль, и она декламировала «Лесного царя». Мира и Имре Кертес, заключенный Бухенвальда, вероятно, были единственными во всем немецком рейхе, кто в конце войны отважился упомянуть это стихотворение Гете о смерти ребенка.

Калиш