Кажется Эстер

Несколько лет назад в городе принялись прокладывать новые коммуникации, брусчатку пришлось разобрать, а потом мостить заново, но на сей раз никто уже особо не следил, какой стороной укладывать камни, и кое-где еврейские буквы снова увидели свет. Пани Аня показала мне несколько, остальные я уже пыталась отыскать сама. Приходилось пережидать автомобили, буквы виднелись только на проезжей части. Я обнаруживала две или три, потом метров двадцать ничего, потом снова брусок с буквами, метра через три еще один, это уж как повезет, азартная игра на счастье, правила которой никем не установлены и каждый волен определять сам, мемори для взрослых, кому мемори, а кому ходилка, только вот никто со мной играть не желает, никто не замечает этих букв. Меня так заворожили эти буквы, что я уже не слышала автомобильных гудков, только песню у себя в голове: «Hey, Jude, – звенело во мне, – and any time you feel the pain, hey, Jude, refrain»[39]. Я шла от дома к дому, от камня к камню, здесь жил кто-то из моих, вон там кино, а там типография, вот буква, моросило, я собирала, складывала в копилку, вот еще и еще, я занималась весьма сомнительной реституцией исчезнувшего, того, что я не могу ни удержать, ни сохранить, ни истолковать, даже профессии наборщика, «собирателя букв», столь подходящей, если оно и вправду так, для глухонемых, и той больше не существует.

Но я не хотела, чтобы люди, гуляя по городу, впадали в скорбь на этом незримом погосте безвестных соседей, которых уже нет на свете. Я не хотела, чтобы жители Калиша, снимая со счета деньги там, где прежде стояла синагога, а ныне взгромоздилось здание банка, думали при этом о каких-то совсем чужих мертвых, будто задолжали им проценты за свою жизнь.

Когда стало смеркаться и буквы начали исчезать, мне вспомнился один мой детский сон. Этот сон явился как чужак в ночи, я перепугалась, но сразу поняла: сейчас мне дадут задание, которое мне не по силам выполнить, и надеялась, что посланец ошибся адресом.

Было темно, где-то на холме высоко над городом парила церковь, и святой Андрей, совсем как в предании, сказал: здесь будет возведен город. Во сне я чувствовала, никакой это не сон, ведь этот город называется Киев, и он действительно возведен, и я в нем родилась.

Это была одна из красивейших улиц Киева – та, что круто ниспадает под уклон, и я шла по ней одна, ощущая за спиной парящую церковь, а еще, поодаль, фигуры двоих провожатых, что молча указывали мне путь, я блуждала, они ведали, и все было укрыто снегом. Спутники мои молвили, иди туда, там все написано, и я пошла, прямо по снегу, но дорога оказалась неожиданно долгой, и я все глубже утопала в сугробах. Там, где холм вздымался крутизной и где должна была выситься тыльная стена несуществующего здания, виднелся постамент, тоже укрытый снегом. Я знала, здесь должна быть книга, и двинулась прямо к цоколю, высокому, как нотный пюпитр, и там передо мной действительно раскрылась книга, сердце чуть не выпрыгивало из груди, вот сейчас, сейчас! Но то, что я приняла за книгу, оказалось льдиной, и вокруг вдруг все озарилось светом, и я поняла, что поздно, знание кануло, утратилось и мне уже не по силам его вернуть, я опоздала, опоздала родиться и вообще во всем, это никакая не вина, а просто уже поздно. Однако тут я разглядела на пористой, ноздреватой ледяной глыбе какую-то букву, уже почти истаявшую в снегу, она была из земли, и одинокая былинка выпросталась из нее. Я силилась прочесть букву, но не могла даже понять, из какого она алфавита.

Глава четвертая. В мире неорганизованной материи

Обыск

– Не знаю я такого закона, – проронил К.

– Тем хуже для вас, – отозвался стражник.

Франц Кафка

Когда мой отец около полудня 8 мая 1932 года явился на свет, вокруг него, как пастухи вокруг яслей Христовых, стояли сотрудники ГПУ. Младенец стал непосредственным итогом обыска, учиненного в одесской квартире, а его досрочное рождение – косвенной уликой в деле о покушении, состоявшемся двумя месяцами ранее.

5 марта 1932 года мой двоюродный дедушка Иуда Штерн в самом центре Москвы стрелял в советника немецкого посла Фрица фон Твардовски. Советник был ранен, Иуда Штерн схвачен на месте преступления.

Штерн долго ждал на углу улицы Герцена и Леонтьевского переулка, в нескольких десятках метров от консерватории имени Чайковского. Когда посольский лимузин с немецким штандартом на крыле вывернул из-за угла, Штерн начал стрелять по машине. Две пули ранили советника в шею и в руку, еще три застряли в подушках сиденья. Когда двое прохожих кинулись в направлении стрелявшего, тот открыл огонь снова. Одна пуля чиркнула по стене кинотеатра «Унион», другая попала в лошадь. Иуда Штерн отбросил револьвер и сдался агентам органов госбезопасности, вынырнувшим как из-под земли, будто никогда и не уходили оттуда.