Кажется Эстер

Страх, что детям придется расплачиваться за покушение, совершенное его братом, превратил моего деда Семена в самого молчаливого человека послевоенной поры. В чем состоит его работа, мой отец точно не знал. Все, что мой отец знал о своем отце, брате Иуды Штерна, это то, что тот работал в «органах», как тогда для краткости называли службу госбезопасности, сперва в «управлении», потом в «снабжении». В 1937 году он совершил невозможное, он уволился из «органов», после того как на стол ему легло дело шурина, брата его жены Ривки, который руководил заводом реактивных двигателей в Харькове. Или его только как свидетеля привлекли? Положение было безвыходное. Вздумай Семен оправдывать родственника, его бы самого обвинили в семейном сговоре, осуди он его – решили бы, что он настолько погряз в преступных умыслах, что даже родственником готов пожертвовать, лишь бы свою вину смягчить или загладить. Он уволился – и его не тронули. Может, Семену покровительствовал какой-нибудь партийный функционер высокого ранга? Но большинство из них выкосили вместе с подчиненными, так что вообще необъяснимо, почему моего деда не расстреляли, разве что по чистой случайности, ведь имелось целых три причины его расстрелять: он был братом государственного преступника, зятем врага народа и к тому же уволился из органов.

Семен боялся за своих детей, и своих детей боялся тоже, и этот страх висел над моим отцом, мягким, кротким человеком, как дамоклов меч.

Мания величия

6 июня 1918 года, когда смертельные выстрелы сразили германского посла, графа Мирбаха, тоже была суббота.

«Кёльнише Цайтунг», 9 марта 1932

Мой двоюродный дедушка метил точнехонько в солнечное сплетение эпохи. Ибо он, советский злоумышленник по имени Иуда Штерн, стрелял в Москве в немецкого дипломата за неделю до рейхспрезидентских выборов в Германии. Это был последний год перед Гитлером в Германии и уже не первый год голодомора в Советском Союзе, двух странах, которые, словно сговорившись, наперегонки устремились навстречу безумию. Вот тут-то мой Штерн и пальнул.

Он стрелял, словно намереваясь добиться даже большего, чем убийцы германского посла графа фон Мирбаха в Москве в 1918-м, – как же давно, но тогда, в начале тридцатых, память об этом покушении была еще свежа, ведь те выстрелы привели к разрыву отношений между двумя странами. Да и Первая мировая война тоже началась с покушения.

И разве не безумие, что он выстрелил как раз в тот исторический момент, когда набирающие силу национал-социалисты противопоставили себя еврейскому большевизму, который, по их уверениям, воцарился в Стране Советов. Сталин, со своей стороны, хотел усугубить раскол между немецкими социалистами и немецкими коммунистами. Сегодня это общеизвестно, но никто не знает, каким образом это связано с моим двоюродным дедом.

Чем больше я узнавала, тем сильнее мне становилось не по себе. Кому понадобилось это покушение и зачем? Кому вздумалось резко повернуть ход истории и в каком направлении? В 1932-м отношения между Германией и Советским Союзом выглядели чуть ли не идиллически, обе страны были связаны друг с другом многочисленными соглашениями, из Германии в СССР поставлялись станки, навстречу шли эшелоны с зерном и древесиной, немецкий рейхсвер получил негласный титул «учителя Красной армии», вот ведь какие были времена. Война казалась невозможной, между странами царила чуть ли не дружба, так, по крайней мере, казалось, – пока не выстрелил Штерн. Этот выстрел все перечеркнул, прежнее стало невозможным, словно это покушение, вышедшее из недр моей семьи, что-то раскололо в хрупкой констелляции эпохи, предвосхищая грядущие катастрофы и здесь и там, словно мы, – и под этим «мы» я имею в виду и себя тоже, – в ответе, пусть лишь частично объяснимым для меня образом, за величайшее бедствие двадцатого столетия.

В архиве

Было столько оснований объявить Штерна сумасшедшим, что я стала сомневаться, вправду ли он таковым был. Как преступник, он, разумеется, навсегда останется нам чужим, ведь нельзя же стрелять в людей! Невзирая на его насильственную гибель, он не жертва. Но получалось, что, раз он сумасшедший, можно и об его ответственности не задумываться, мы попросту запрем этого безумца в прошлом, и дело с концом.

Мне оставался только архив госбезопасности на Лубянке в Москве. Я побывала там только раз, в этом чудовищном здании, главной резиденции зловещего ведомства, тогда, в середине девяностых, я вошла в музей органов госбезопасности в наивной надеж-де, что те покаются. Вместо этого мне был преподан урок несокрушимой преемственности ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ и ФСБ, мне поведали о героических подвигах, но и о мрачных временах, «когда мы тоже страдали от репрессий».