Кажется Эстер

Иуда Штерн был родным братом моего деда Семена и потому несет ответственность не только за покушение, но и, косвенным образом, за преждевременное рождение моего отца, хоть оно и состоялось посмертно, через месяц после гибели покушавшегося.

Следствие не сразу вышло на след Семена, старшего брата Иуды, ведь тот, хоть все еще проживал в Одессе, где родились все его братья и сестры, был прописан там под другой фамилией. Когда во время революции ему пришлось уйти в подполье, он обзавелся конспиративным псевдонимом Семен Петровский, а когда к власти пришли большевики, к своему настоящему имени Шимон Штерн возвращаться не стал, решив сохранить новое, так, по крайней мере, нам рассказывали. Выходит, благодаря ему и еще – революции я тоже стала обладательницей красивой фамилии, идущей от низших слоев русского православного духовенства. Когда я впервые узнала о нашей исконной фамилии, я тотчас решила, что подлинная только нынешняя, а Штерны были и останутся призраками, и я лично никакой Штерн никогда не буду. Семен, можно сказать, прошел через купель революционного крещения, которое сулило равноправие всем маленьким людям: нет больше ни иудея, ни грека, ни раба, ни свободного, ни мужчины и ни женщины, мы все одно – люди и пролетарии.

С тех пор единственным среди своих братьев и сестер Семен носил фамилию Петровский – штайн среди штернов, камень среди звезд, ведь штерн «звезда», а Петр от греческого «камень» – и давно уже ничего не слышал о своем брате Иуде, который всегда был малость со странностями и чье имя давно затерялось где-то глубоко в прошлом, в мире, куда нет возврата.

Когда два месяца спустя после покушения и через месяц после расстрела Штерна незваные гости из ГПУ нагрянули в одесскую квартиру Семена, самого его дома не было. Всех жильцов допросили, всю квартиру планомерно, комната за комнатой, перевернули вверх дном. У моей бабушки Риты, уже на сносях, от испуга начались преждевременные схватки.

Ван дер Люббе

Хотя мой отец своим досрочным рождением обязан своему дяде Иуде, он долгое время вообще почти ничего не знал о его существовании, этого дядю от него утаивали, ради его же и всей семьи блага. Симпатия к Иуде могла вызвать подозрения, но неизвестно, симпатизировал ли ему хоть кто-то. Вспоминать, упоминать об Иуде Штерне было опасно для жизни. Сам-то он ни секунды не подумал, чем может обернуться его деяние для его родственников. А коли так – с какой стати и родне хранить его в семейной памяти?

Когда в конце пятидесятых мой отец случайно прочел в «Истории советской дипломатии» две строчки о злополучном покушении, он в ту же секунду понял, что Иегуда Миронович Штерн и исчезнувший младший брат его отца – один и тот же человек. Он спросил отца – тот промолчал. Он не отставал – отец отмахивался, увиливал, умолял сына никогда больше его про брата не расспрашивать и в конце концов попросту запретил даже имя его упоминать.

Моего отца это не остановило, много лет спустя вопреки запрету он возобновил расспросы, пока мой дедушка Семен не выдал краткий комментарий и больше уже никогда ни слова о своем младшем брате не проронил.

– Ван дер Люббе, – выдавил он. – Ван дер Люббе.

Я сразу все понял, рассказывал отец, он хотел сказать, что его младший брат тоже был не вполне в себе, как и поджигатель рейхстага. Этим «Ван дер Люббе» он дал понять, что Иуду Штерна не только соответствующим образом обработали и послали на преступление, но и что определенные силы намеренно его использовали, чтобы обвинить в этом злодеянии других. Понимал ли мой дедушка, что покушение Иуды Штерна положило начало длинной цепи событий? И не выдал ли он этим именем больше, чем хотел?

Годами я допытывалась у отца, правда ли все, что тогда сказал дедушка, и в конце концов когда-то, много лет спустя, отец вроде бы припомнил словечко «мешугге»[40]. «Ван дер Люббе, – сказал тогда отец и добавил: – Такой же мешугге». Но объяснил ли ему тогда мой дедушка, что Иуда Штерн с детства был немного не в своем уме, или он сам потом до этого додумался, этого мой отец не помнил. Зато он помнил другое: как его отец, опять-таки годы спустя, вдруг ни с того ни с сего, безо всякого повода заметил: в каждой еврейской семье есть свой сумасшедший, или даже вот как: нет еврейской семьи без своего сумасшедшего. Деду было легко говорить, у него как-никак было пятеро братьев и сестер, он мог себе такое изречение позволить. А у меня только один брат. Так кто же – он или я?

Словечко «мешугге» – единственное еврейское слово, которое сохранилось в нашем семействе. Может, сумасшествие и есть моя последняя связь с еврейством?

Дамоклов меч