Кажется Эстер

И Лёля, младшая сестра моей бабушки Розы, тоже лежит в Бабьем Яру. Почему Анна не смогла уговорить свою дочь вовремя уехать из города? Вообще-то, по документам она была Елена, но все звали ее Лёлей Прекрасной, наверно, чтобы избежать совпадения с Еленой Прекрасной, из-за которой велись войны, а этого мои никогда не одобряли. Однако Лёля осталась в Киеве не только из-за матери, хотя это обычная участь младшей дочки, но нет, ей было уже тридцать, она была замужем, ее муж, Владимир Грудин, много ее старше, профессор консерватории, композитор, у него пластинки выходили по произведениям Пушкина, он балет «Алиса в Стране чудес» написал, – так вот, Владимир, по горло сытый советской властью, как мне рассказывали, был убежден, что лучше уж пусть немцы придут. Несмотря на всю свою любовь к Густаву Малеру, давно уже изгнанному из немецких концертных залов, он верил, что при немцах будет лучше, ибо хуже, чем сейчас, вообще быть не может. И Лёля, наша зачарованная принцесса, ему поверила, как верили тогда многие, под той ли, под другой властью, верили, что война принесет перемены к лучшему – в быту, в работе, в музыке. Лёля была пианисткой, вспоминали одни, но она и шила прекрасно, она даже на швейной фабрике работала, уверяли другие. Владимир не хотел, чтобы она работала, или он не хотел, чтобы она играла? Они жили вполне состоятельно на Большой Житомирской, всего в трех домах от Анны, детей у них не было, зато был огромный рояль, это не считая пианино, а еще много кошек и много подушек на диване. Один-единственный раз я видела Лёлину фотографию, на которой она на берегу небольшой искристой речушки склоняется к воде, словно еще даже не зная зачем, – странное такое движение, неловкое и вместе с тем грациозное, и солнечные зайчики на воде, так мне запомнилось, ослепляют не только ее, но и меня тоже.

Все мое детство прошло в страхе перед пианино, военным трофеем перекочевавшим после войны в Киев и в шестидесятые годы невесть какой волной занесенным в наш дом. Оно стояло в моей комнате неопознанным объектом из иных миров, мерцая золотыми буквами надписи «Kaiserlicher Hoflieferant C. Hoffmann»[46]. Каждый новый урок музыки все глубже погружал меня в пучину необъяснимого, необъятно ширящегося страха, и в конце концов занятия музыкой я бросила.

В семнадцать лет я однажды уронила чашку, и тетя Лида, вследствие этой неловкости обнаружившая мое существование где-то на дальних окраинах своего бытия, сказала: ты – как Лёля. Я уже знала тогда, кто такая Лёля, и буквально оцепенела от этих слов, так и не отважившись спросить у Лиды, что она этим «как Лёля» хотела сказать.

Когда объявления для «всех евреев в полном составе» облепили стены города, Владимир Грудин исчез. Он много дней не появлялся дома, как уверяли некоторые, он пытался выбить в комендатуре бумагу для Лёли, чтобы не допустить ее «переселения». Моя бабушка Роза, сестра Лёли, этой версии не верила, хоть ни разу и не сказала мне, что считает ее ложью, но я чувствовала: этого она ему никогда не простила. Владимир исчез и лишь много лет спустя объявился в США. Он прожил еще сорок лет, и моя бабушка Роза утверждала, что даже слышала свояка по радио, по «Голосу Америки». А Лёля ждала – ждала, даже когда шла вместе с матерью по Большой Житомирской до самого оврага. Но, может, Владимир ни в чем и не виноват? Только вот почему моя бабушка иногда, словно прося о пощаде, говорила: «Что угодно, только не Малер»? Было что-то пугающее в том, с какой быстротой она Малера опознавала, словно это опасность, нечто тревожное, и она всякий раз рефлекторно захлопывалась, как раковина, будто это Малер во всем виноват, будто Малер – знак беды. То была ложная кода в длинной цепи непоправимых ошибок. Ошибкой немцев было запретить Малера и не заметить выбранного Анной оружия, ошибкой Владимира Грудина было довериться немцам, и ошибкой Лёли было поверить Владимиру, что все будет хорошо, остаться в городе и ждать.