Кажется Эстер

Когда война подступила ближе, Абрам хотел бежать из Киева, но слишком долго занимался эвакуацией общества глухонемых, а потом уже как-то вдруг не осталось ни времени, ни машины, чтобы вывезти в безопасное место собственную семью, а заодно и себя.

Когда объявили приказ «всем евреям в полном составе», он успел скрыться неподалеку от Киева и с помощью украинских крестьян пережил войну, прячась где придется. Иногда выдавал себя за ремесленника, в поисках работы ходил по деревням, где никто не знал, что он еврей. Его русская жена Зинаида и трехлетний сын Толя остались в оккупированном Киеве. Должно быть, он не знал, что чудо спасения даровано только ему, поэтому иногда наведывался по ночам домой, приносил из деревни продукты. Бдительные соседи донесли на Зинаиду в полицию, то ли заявив, что она связана с партизанами, то ли, что она мужа-еврея прячет. Вероятно, это были даже знакомые парни, приревновавшие Зину за то, что та предпочла им еврея Абрашу, а когда Абраша скрылся, они снова попытались за ней приударить. Зинаиду арестовали и в ту же ночь расстреляли – так рассказывали одни, а по утверждениям других – ее еще пытали в гестапо. Когда полицаи нагрянули к Зинаиде, маленький Толя на заднем дворе дома играл в саду, и это было его счастье, что он играл не на той стороне дома, может, везучесть и выживание ему по наследству от отца достались. Соседка Маруся взяла мальчика к себе и растила до конца войны, пока Абрам не вернулся.

После войны Абрам всю жизнь работал с глухонемыми, учителем физкультуры, завхозом, администратором, и все его любили. Он был, что называется, добрая душа, какие только в сказках встречаются, но и деловой, по крайней мере в том, что касается помощи другим людям. Насколько же он был умел и оборотист по части своих интересов, свидетельствует хотя бы смена имени, затеянная им ввиду набирающего силу антисемитизма в послевоенные годы: из Абрама он переименовался в Арнольда, хотя это имя едва ли воспринималось как менее еврейское, пусть и звучало не столь анекдотично, чуть поблагороднее, слегка отдавая чем-то венским, однако, кроме евреев, никто больше Арнольдами не звался. Словом, всё как в том анекдоте про Абрашу, который покупает яйцо за десять рублей, варит и, сварив, за те же десять рублей продает, а на вопрос, в чем выгода, отвечает: «А навар?»

В конце жизни он женился в третий раз, снова доказав свою везучесть, ибо даже строгая Ида, которая вечно хотела экономить и чтобы все было в порядке, не смогла отравить ему счастье. Полное ее имя было Зинаида, как и у первой жены Арнольда, она бесподобно готовила и каждый год дарила мне на день рождения коробочку своих фирменных эклеров в виде лебедей, чтобы и у нас в такой день все выглядело наилучшим образом. Моя кузина Марина всегда говорила: сама-то она еще куда ни шло, но ее родственнички! Они и вправду были как живая карикатура, с какой стороны ни глянь – жадные, крикливые, наглые.

Когда Арнольд умер, на его похороны собрался весь глухонемой Киев. Сотни, тысячи глухонемых людей, с виду странно молчаливых и удивительно спокойных, стояла мертвая тишина, какая бывает только среди людей, способных общаться взглядами, а еще жестами. Их глухонемота казалась лишь поводом для тайной похоронной пантомимы, как будто они вот-вот пустятся в пляс. Арнольд был их герой, их король и их клоун, и пока он с ними, никакое лихо не случится.

Кажется Эстер

Дай тебе боже знать, сколько я не знаю, частенько приговаривала бабушка. Она повторяла эту присказку с легкой обидой, но не без гордости. Ее внук Марик, он же мой отец Мирон, был страстным книгочеем. К своим девяти годам он проглотил уже сотни книжек и задавал взрослым, как ему казалось, самые простые, элементарные вопросы. Бабушка в большинстве случаев не знала, что ответить. И изречение Сократа – я знаю, что я ничего не знаю, – тоже было ей неведомо. То ли своей присказкой она себя утешала, то ли умника-внука хотела на место поставить, – как бы там ни было, но на этом своем девизе, смахивавшем на античный афоризм, бабушка упорно настаивала. Кроме этого речения, от моей прабабушки, бабушки моего отца, остались еще только две вещи: одна фотокарточка и одна история.

В августе 1941 года, когда семья бежала из Киева от немецкой армии, а мой дедушка Семен был на фронте, дома, в квартире на улице Энгельса, что круто ниспадает вниз к роскошному бульвару Крещатика, бабушка осталась одна.

Бабушку не взяли. Она уже почти не могла передвигаться, за все военное лето ни разу не смогла спуститься по лестнице и выйти на улицу. Брать ее с собой было немыслимо, она не перенесла бы дорогу.