Кажется Эстер

Пробудившись, я стала изучать географические карты. Австрия выглядит на них как вяло возбужденный старческий фаллос. Я отыскала Маутхаузен, потом филиалы Маутхаузена, потом Шталаг ХVIII C (317). Римскими цифрами по-русски принято обозначать столетия: глядя на Шталаг ХVIII, я думала о ХVIII веке, о Просвещении, о петербургском Эрмитаже, о Екатерине II, Великой. Выплывшая из интернета карта показывала все лагеря на австрийской территории – лагеря для военнопленных, рабочие и концентрационные лагеря. Австрия усеяна этими мелкими точками, словно небосвод в звездную ночь. Сотни точечек, мириады, каждая со своим названием и назначением. Перенеси эту карту в масштаб реальной жизни – и, наверно, можно понять, почему люди не знали, что творится у них в соседней деревне, ведь между звездами пролегают тысячи световых лет, – но в масштабе моих разысканий этих точек было очень уж много, чересчур, донельзя много для такой прекрасной страны.

Мне снились ковры зеленой парчи, раскидистые, как альпийские луга, что принадлежат разным империям и королевским домам, расшитые жемчугом и яхонтами, мерцающими на сочной, свежей парчовой зелени. Я расшивала эту парчу мелкими драгоценными бисеринами – золотыми, зелеными, пурпурными, белыми. Узоры были мне заданы – загадочные орнаменты, невиданные созвездия, – рукоделие требовало неимоверного тщания, но, может статься, было и волшебством. А когда я проснулась, работа была готова, как в сказке о Василисе Премудрой, которая успевала и состряпать, и сшить, и соткать, пока остальные спят, ибо утро вечера мудренее. И я дивилась на свою работу, на это волшебство.

Наутро, когда и этот сон истаял, а зеленая парча вновь предстала наяву картой Австрии, все мои жемчужины превратились во внешние филиалы Маутхаузена.

В самолете я читала Томаса Бернхарда, ибо и в этом путешествии назначила себе достигнуть определенного уровня знаний, чтобы получить право доступа в страну, иначе пограничники меня не впустят. Мне нет нужды упражняться в страхе, я слышу этот рев на площади Героев, я вижу ликующую толпу, словно сама стою на краю этой площади. Тогдашний рев заглушает гул самолетных двигателей, и прошлое наваливается на меня вязким, удушливым кошмарным сном. Если сейчас же не очнусь – задохнусь навсегда.

У дедушки

Люди сидят на нарах. Стою на пороге. Их немного, должно быть гораздо больше. Битком должно быть, полным-полно. Барак длинный до бесконечности, я не знаю, где он кончается и кончается ли вообще, передо мной только первые ряды нар. Где-то здесь должен быть мой дедушка, именно здесь. Почему-то всегда кажется, что тот, кого ищешь, сидит паинькой в первом ряду. Надо только подойти – и тебя сразу узнают, приветят. Добро пожаловать в Маутхаузен! Заходите, гостем будете!

Я не захожу. Остаюсь на пороге как вкопанная. Люди смотрят на меня. От них только глаза и остались. Они смотрят на меня, будто я мессия. Ведь я стою именно там, откуда он и должен войти, – на пороге. Его-то они и ждут. Мне хочется, чтобы они не перестали ждать. Я хочу дарить им воздух.

Из карманов брюк начинаю вытаскивать пестрые ленты. Еще и еще. Пестрые яркие краски в блеклой черно-белой мгле. Как клоун. Они ждут. Но я бессильна. Только без конца вытягиваю пестрые ленты из карманов, я хочу раздаривать радость. А как еще прикажете мне тут себя вести? Тут, в концлагере.

Я не хотела заходить в барак, не хотела вдыхать этот воздух, видеть эти тела. Но вот мы все-таки входим, без стука, словно на прогулке. Только потому, что здесь нет дверей? Хочется защитить этих людей от наших взглядов, сшить им занавески. Покров.

Мой дедушка был сельхозработник, животновод. Что он думал про эти бараки? Я все еще силюсь распознать его в этих вереницах глаз. Пытаюсь за глазницами угадать лица. Но здесь можно только считать. А я счетовод никудышный. Понятия не имею, что и как надо сложить, что и к чему прибавить, чтобы нормальное лицо получилось, чтобы человека можно было узнать.

У всех только эти глаза.

Еще повсюду должна быть грязь. Я читала. Смерть – это еще и зловоние. Но я никакой вони не чувствую. Вообще никаких запахов. И не слышу ничего. Только вижу. Да они же призраки, духи. Правда и то, что не все люди хорошие. Надо бы различать. Только зачем, когда все они уже здесь.

Я ищу моего дедушку. Я приехала забрать его отсюда. Я знаю, он весит всего 49 килограммов. Только по этой примете его не отличить. Таких, кто бы весил больше, тут не найти. Думаете, образ неподобающий? Не беспокойтесь. Он вполне уместен. Концепция оформительского решения нашей экспозиции воздает должное масштабу и характеру катастрофы подобающим образом.

Впору сказать: невыносимо. Это невыносимо. Но для невыносимого, по идее, нет слов. А если слова способны это вынести – значит, выносимо?