Кажется Эстер

Again we returned to this hallowed site and we are glad to see the entries of so many visitors. We escaped Hitler’s Holocaust in 1939 but lost all our relatives in Poland. We hope for peace[53].

Мы думаем здесь о несчастных советских военнопленных, но и о моем первом муже, который без вести в Сталинграде…

Эта запись сделана 24.07.2010. Шестьдесят семь лет спустя после Сталинградской битвы эта женщина пишет «без вести в Сталинграде», как-будто официальное уведомление о муже получила только вчера, словно еще есть надежда…

Ганс

Мой дедушка родился в Ровно, что означает плоскую местность, что-то вроде равнины. Всюду – в Ровно, в Киеве, на Западной Украине – он работал в сельском хозяйстве. Хотя незадолго до войны он занимал довольно высокий пост, никаких документов не сохранилось и о деятельности его никто ничего определенного сообщить не мог. Мне оказался доступен лишь его плен, он был засвидетельствован, доказуем и раскрывался передо мной в ходе поездок, во время прогулок вокруг Шталага, в пленительных странствиях по полям, по сельским просторам, ведь дедушка трудился на сельскохозяйственном поприще, где, как не на сельской ниве, мне его отыскать?

Мы ехали в сторону Флахау, тоже плоскость по-немецки, мы – это учительница истории, та, что боролась за сохранение кладбища, историк-краевед Михаэль, чьи родители жили арендаторами на землях графа Плаца, писатель О. П. Цир и я. Я никогда еще по-настоящему не совершала такого немецкого «вандерунг», это нечто среднее между странствием и прогулкой, в моем родном языке даже нет подходящего слова, по-русски можно либо «бродить по свету», либо «пойти в поход». Там, где начинался наш маршрут, в каких-нибудь двадцати метрах от автостоянки, прямо на земле во множестве сидели женщины с детишками, все в черном. Мы неуверенно им улыбнулись. Саудийцы, со знанием дела пояснил Михаэль. Что они тут делают, прямо на улице? – спросила я. Прохлаждаются, безо всякой иронии ответил Михаэль, они всегда таким вот образом устраиваются в самом начале маршрутов, да так и сидят. Прилетают на самолете из своих пышущих зноем городов, едут на поездах, потом на машинах и вот считают себя прибывшими на место, которое для нас только исходная точка.

В прошлом году, продолжал Михаэль, здесь ортодоксальные евреи были, тоже с ватагами детишек, и тоже все в черном, как и саудийцы, и это в самый разгар лета, вообще не по погоде. И когда вдруг пошел дождь, они высыпали прямо на дорогу, местные-то все по домам попрятались, зато чужеземцы ликовали, радовались дождю, и саудийцы, и евреи.

Мы шли вдоль ручейка, сверх меры шумного, шли к Гансу, крестьянину, который живет в горах, совсем один, без жены, по пути рассказывал Михаэль. Для него воздух «внизу» слишком «спертый», для нее там, наверху, слишком «разреженный», так этот Ганс их раздельную жизнь объясняет.

Уже на подходе к дому навстречу нам воздвигся великан, своею статью способный затмить горы. Это и был Ганс, с авантюрной искоркой в глазах, косматый, как разбойник, богатырь просто, такому не дома сидеть, а немедля в путь-дорогу собираться, убивать или спасать кого-то, а этот к хутору своему привязан. В тяжелых сапогах с красной шнуровкой и в советской фуражке с серпом и молотом, «внимание, внучка советского военнопленного на горизонте!» – прокричали ему горы, а он и вправду подготовился к моему приезду и сразу принялся рассказывать, словно платный экскурсовод. Вот это вырезал русский военнопленный, еще в Первую мировую, излагал Ганс, демонстрируя нам ветхий русский православный крест возле входа. Этот русский здесь жил и внизу, в долине, влюбился в местную девчонку, и заделали они сына, продолжал Ганс, мельком стрельнув в нас глазами, словно сам весело удивляясь простоте события, подтверждающего незыблемость законов природы, а потом этот пленный уехал к себе на родину, сын рос здесь без него, а как началась следующая мировая, он подался в нацисты, всерьез нацистом заделался, добавил Ганс и победоносно на нас глянул, явно гордясь рассказываемой историей, – а потом его определили надзирателем то ли в Дахау, то ли Маутхаузен. И что-то там такое случилось, а что именно, никому неведомо, только каждый в деревне знает: этот русский сын из-за того случая сразу на фронт ушел, добровольцем. И сложил голову в тех краях, откуда родом его отец, – где-то под Смоленском.

Почтительно, хоть и с легким недоверием, мы притихли из уважения к сказке, которую Ганс столь гладко рассказывал, и к самому Гансу, что стоял перед нами, словно некий природный феномен, и к этому его подлинному кресту, и к его маскараду, – притихли с почтительным недоверием, как всегда, когда тебя что-то захватывает.