Кажется Эстер

В хлеву маленький косуленок играл с куренком, во дворе носился пес, гоняясь за кроликом, потом пожаловали гуси. Мы сидели за длинным столом, Ганс готовил для нас сладкий австрийский омлет кайзершмаррн, на который ушли все его силы и все имевшиеся в хозяйстве яйца, – ведь это должен быть лучший кайзершмаррн на свете. Потом Ганс сочинял посвященные мне вирши, угадывал, чем я занимаюсь, делал мне комплименты: она все подмечает! Редко мне встречаются мужчины темпераментнее меня. Мы говорили о войне и все время смеялись, вероятно, только из-за потешной домашней живности вокруг и под воздействием упоительного горного воздуха. Так и сидели в окружении хребтов и вершин, красноватая лента реки Альм терялась в дымке, Михаэль нарвал для меня, внучки военнопленного, букетик альпийского рододендрона, хоть это и запрещено, а я думала о том, что все мы, включая саудийцев там, внизу, и ортодоксальных евреев, которые в этом году не приехали, – все мы часть великого протяжного эпоса, лишь крохотный, ненароком высвеченный его отрезок.

Пора пригонять коров, сказал Ганс, залезая в джип. Мы поехали наверх, в сторону снега. Мой украинский опыт не давал ответа, каким образом можно пригонять коров на джипе, между джипом и коровами у нас пролегают миры, по преимуществу непроходимо заболоченные.

Когда мы вернулись, я уже подумывала о дойке и о том, что стоит мне подоить коров Ганса, и я останусь здесь навсегда, ведь молоко растворяет все воспоминания, как тут же и услышала его громовой голос: а у меня для тебя уютная светелка имеется, я тебя тревожить не стану, и, хотя все молчали, я почувствовала, что все с ним заодно и молча пытаются меня уговорить, ведь мой дедушка, сельхозработник, два года пробыл здесь в плену и теперь дарит мне всю красоту здешнего мира вкупе со всеми его свободами, здесь в игре уже законы природы, иной раз столь очевидные, что их действие замечают все, даже те, кто никакого отношения к природе не имеет, и будь мне дозволено продолжение, я бы тут осталась, как тот пленный тогда, да, я бы записалась добровольцем и научилась бы доить, думала я, полностью выпадая из реальности.

Когда Ганс во всеуслышание предложил мне комнату для ночлега, я ответила, что тогда ему придется завтра на джипе отвезти меня в Маутхаузен, но тут мой внутренний голос скомандовал «стоп!».

Три раза спрашивала я, как зовут пса, что без устали гонял по двору гусей и кролика, а потом еще с одним из гусей играть принялся, это он привнес в нашу побывку столько веселья и комизма, что мы напрочь позабыли обо всех заботах. Кличку пса, которого Ганс через два года задавит, из-за чего надолго впадет в неистовую, неприступную скорбь, я позабыла.

Но тогда я думала о собачке, которую Тристан подарил Изольде, настолько веселым и ласковым был этот питомец Ганса, да, Тристан подарил Изольде собачку, – со времени их встречи прошли годы, и все равно они были вдвое моложе, чем мы сейчас, – он подарил ей собачку с маленьким колокольчиком на шее, чтобы собачка ее забавляла и помогла его, Тристана, забыть? Или, наоборот, чтобы о нем напоминать, но весело? И кличку той собачки я тоже забыла, позабыла и саму «тристесс», грусть, что охватила меня, когда мы с разбойником Гансом распрощались, ведь мне надо было в Маутхаузен, бог весть зачем, а поездка туда на джипе не вписывалась в мой эпос.

Мы уходили, и Ганс махал нам вслед.

Поездка в Маутхаузен

Мне кажется, пассажиры в поезде – этот разномастный вагонный контингент из спортивного вида чудаков в коротких штанах и горных ботинках, спящих японцев и прилизанных клерков в отутюженных костюмах, едущих на работу в Зальцбург, а может, даже и в Вену, – мне кажется, все они знают, куда я направляюсь и что я не из числа. Туда я еду одна. Нет, не вместе со школьными классами, которым туда надо по программе, и не с ответственного вида туристами, для которых эта поездка – правильный путь к углублению исторического сознания или своего рода моральный императив. Я еду одна, сама по себе, но почему-то мне все равно хочется, чтобы попутчики знали, ну или хотя бы догадывались, чувствовали, куда я еду. Словно это важность какая или невидаль – ехать в Маутхаузен. Некоторые вообще там живут, в этом современном барочном городишке, но я хочу, чтобы они знали, как будто только это их знание и способно придать моей поездке смысл, как будто только тогда эту мою сугубо личную надобность можно считать и даже объявить паломничеством. И хотя я еду в Маутхаузен одна, я, не спрашивая дозволения, еду туда ради всех своих случайных попутчиков. Да, я передам от них приветы, непременно, дорогие мои, вам самим не надо утруждаться, езжайте себе дальше, и только если в горы «побродить» пойдете, меня, пожалуйста, не забудьте, и тогда мы квиты.