Кажется Эстер

В голове моей пересеклись две цитаты, которые я раньше очень любила, прежде, когда еще была молода, когда любила цитаты и верила, будто знание литературы способно подарить сказочные три жизни: «Рукописи не горят» и «Письма всегда доходят по назначению». Две эти фразы помогали мне надеяться, что все на свете только вопрос толкования и ничто не пропадает без следа, но сейчас они показались мне лишь броскими тщеславными благоглупостями, липким сиропчиком прекраснодушных намерений, может, просто оттого, что здесь такая жара. Я смотрела в окно и видела желтоватые поля, мягкие цвета и текстуры ландшафта. Лучше бы эти цитаты употреблять по отдельности, думала я, но я уже сгребла их вместе, чтобы оставить валяться на этих лугах и долах вместе с терпким их послевкусием, ведь рукописи горят получше дров, а письма то и дело пропадают, если их вообще еще кто-то пишет, а даже если письма доходят, их понимают превратно, почти всегда, особенно электронные.

Я пытаюсь сосредоточиться на исторических материях, в конце концов, я в Маутхаузен еду, но тщетно, я думаю об облаках и полях, о ярких красивых платьях, о цветах, а история, прошлое, былое – ах, понятия не имею, это всё такие материи… Из них многое можно пошить. Исторические материи для меня – это парча, атлас, креп из Китая, как назвали его во Франции, или, как мы тогда по-русски говорили, просто крепдешин.

У моей бабушки Розы, которая всю жизнь ждала возвращения своего мужа Василия, Васи, из всех этих лагерей, по которым я теперь езжу, были такие платья. Она, спасшая во время войны две сотни детей, в старости сама выглядела как опухший от голода ребенок. Сама худенькая, а живот огромный, ни одно готовое платье ей не подходило, и знакомая портниха шила для нее платья, из крепдешина или шелковые. Светло-зеленое в белую полоску, фиолетовый горошек на склоне солнечного дня, темно-голубое с волнистой бело-черной рябью по всему полю, а еще эта благоухающая, слегка переливчатая материя с лилиями и розами, это в нашем-то скудном, бесхитростном быту. Я бы полцарства отдала и все свои исторические материи в придачу, лишь бы снова подержать в руках лоскуток того шелка. Чего не сделаешь ради попытки толкованием исторгнуть смерть из бытия, словно нет в мире бесследного исчезновения, только приятие и приход.

Останавливаемся в городке, где подсаживаются новые пассажиры, рыночная площадь, люди, все так мило. Следующая остановка – Гузен, внешний лагерь Маутхаузена, я читала. Проезжаем быстро, не останавливаясь. Резко выделяющаяся серая стена мемориала поперек дороги словно норовит перерезать ландшафт. Она давно уже позади, а я все еще будто с перерезанным горлом. Фантомная боль, не могу сглотнуть. Незадолго до Маутхаузена мой симпатяга-водитель излавливает школьницу с просроченным проездным. Он неумолим, он беспощаден, пойманная с поличным девчушка сокрушенно платит положенные четыре евро. Все единогласно безмолвствуют, он прав. Когда я схожу на остановке «Вассерверк» (водонапорная станция), он и на меня злится. Я видела, как его пытались обмануть, его это оскорбило, вот он и проявил суровость, а я и это видела, я свидетель, от этих свидетелей вечно одни неприятности.

Мой чемодан застрял в проходе, все ждут, водитель автобуса тоже ждет, не говоря ни слова. Судорожно тяну изо всех сил, чемодан ни с места. «Мне очень жаль, извините!» Он молчит, каменея в своей правоте. Отчаянным усилием сдергиваю наконец чемодан с места и ступаю на землю Маутхаузена. По спине струится пот.

Сизиф

Сизиф, Sisyphus, согласно греческому мифу, был приговорен вечно катить огромный валун на крутую гору, с которой валун незадолго перед вершиной неизменно скатывался, в первом слоге пишется через i, во втором через y. Так же и: Сизифов труд.

Немецкий орфографический словарь Duden

На вершине холма я увидела крепость, реминисценцию Средневековья – мощные стены, высокие башни, безупречная, прямо-таки образцовая геометрия, которую я, пожалуй, назвала бы красивой, ну, по меньшей мере приятной. Вот уж не думала, что здесь может быть красиво, наоборот, думала, уж красиво-то здесь никак быть не может, не должно. Однако общий вид пробуждал во мне чувство соразмерности, пропорций, гармонии, руководившее, вероятно, и создателями подобных мест. Рядом со мной стоит Вольфганг, слегка мечтательный сотрудник мемориала, мой гид-провожатый в льняном костюме и элегантной летней шляпе. Меня радует весь его живительный облик, неожиданная моцартовская нота.